В свой кабинет фельдмаршал вернулся вместе с Блюментритом. Гибель двух старших офицеров штаба и пятерых солдат была страшной неожиданностью и вместе с тем она представлялась по-роковому символичной. Оба еще находились в смятении: понимали, что их спасло не чудо, а всего-навсего телефонный звонок из Берлина.
— Вижу, вы очень хотите закурить? — спросил фельдмаршал.
— Да, нервы у меня на пределе.
— Курите. Я иногда даже завидую вам: вы можете снять излишнее напряжение. — Дождавшись, когда генерал закурит, командующий поинтересовался: — Как вы расцениваете мое приказание похоронить русского солдата, который отправил на тот свет семерых наших?
Блюментрит, перед тем как ответить, сделал две глубокие затяжки.
— Прежде всего, я увидел в этой вашей воле проявление духа немецкого рыцарства, которое всегда умело достойно ценить подвиг. Даже если подвиг этот совершен воином неприятельской армии.
— Спасибо, генерал. Я думал, вы оцените мою волю по-другому. И еще я знаете что хочу?
— Что?
— Чтобы об этом знали солдаты и офицеры нашей четвертой полевой армии.
— Для чего?
— Чтобы взять Москву, нам нужно быть готовыми к совершению подвигов, подобных тому, свидетелями которого мы только что были. Мы должны быть готовы к самопожертвованию.
По лицу Блюментрита проскользнула и тут же погасла легкая улыбка.
— Чему вы улыбаетесь?
— Я вот о чем хотел спросить вас: в войне двенадцатого года, судя по описанию Коленкура и других авторов, русские, защищая Москву, также не щадили своих жизней во имя победы над войсками Наполеона? Поднимались ли они на вершину такого героизма, с которым мы встретились сегодня? Причем, не в первый раз. Этот вопрос начинает тревожить меня все больше и больше.
— Я давно изучаю характер русских. Ведь я встречался с ними еще в годы первой мировой войны. Разумеется, на поле боя. И вот через двадцать с лишним лет мы снова пошли на русских с оружием. И идем пока успешно. И все-таки меня ни на минуту не покидает пророчество Наполеона.
— Какое пророчество?
— Выиграв десятки сражений, покорив почти всю Европу, великий полководец только перед смертью прозрел.
— В чем же было его прозрение?
— Умирая, Наполеон завещал потомкам, что… — Откинувшись на спинку кресла, фельдмаршал закрыл глаза и поднес к ним ладонь.
— Что он завещал? — чуть слышно спросил Блюментрит.
Фельдмаршал, еле шевеля губами, словно каждое слово причиняло ему физическую и душевную боль, по слогам произнес:
— Что русские не-по-бе-ди-мы…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В течение вот уже трех недель Казаринов находился на излечении в госпитале в Лефортово. Построенный еще при Петре Первом, госпиталь своей приземистой архитектурой, большими светлыми палатами с высокими потолками, широкими коридорами и просторными холлами, в которых в больших дубовых кадках с латунными обручами и медными подвесными ручками на них росли высокие пальмы, розы и фикусы, являл собою далекую старину.
Когда Григорий получил костыли и начал потихоньку ходить, оберегая левую, закованную в гипс ногу, он уже за первые два дня изучил все холлы и разветвления коридоров первого этажа своего корпуса. А их, этих корпусов, в госпитале, как сказала старенькая няня, «шешнадцать, если считать с моргом».
В палате, где лежал Григорий, было четырнадцать коек: двенадцать были расставлены тремя рядами — два ряда у стен и ряд посередине. Две койки стояли у самых дверей. С них раненые старались как можно скорее перейти на освободившиеся койки у стен.
В первый же час вселения в палату, когда Григория мутило и в горле пересохло, ему задал вопрос сосед по койке, уже немолодой раненый, с серебряной паутиной в густой каштановой шевелюре.
— Откуда? Случайно, не из шестнадцатой армии?
— Из пятой, — глухо ответил Григорий, прикидывая, кем бы мог быть спрашивающий: какого звания? какой должности? То, что он был человеком не уровня младших командиров — чувствовалось во всем его облике, в голосе, в твердом командирском взгляде.
— Значит, говоровец?
— Так точно. А вы? — спросил Григорий.