— Из шестнадцатой.
Григорий слабо улыбнулся:
— Если по вашим меркам, то, выходит, вы рокоссовец.
— А в нашем лечебном корпусе из других армий почти никого нет. Не знаю, как в других корпусах, а у нас в основном лежат рокоссовцы и говоровцы.
Видя, что Григорию трудно говорить, раненый с сединой в густой шевелюре решил оставить его в покое, но напоследок все же спросил:
— По должности-то кто?
— Командир разведроты.
— А звание?
— Лейтенант.
— Случайно, не из дивизии Полосухина? Не хасановец? А то в нашем корпусе хасановцев несколько человек.
— Из дивизии Полосухина, но не хасановец.
— Значит, кадровый? И наверное, отходил аж с самого запада?
— Было дело… — еле слышно проговорил Казаринов. — Последние бои были под Вязьмой.
— Благодари судьбу, лейтенант, что она вынесла тебя живым из этого ада. — Видя по лицу Казаринова, что говорить ему становится все труднее, сосед по койке, как бы извиняясь, сказал: — Не горюй, лейтенант, ты попал в хороший госпиталь. Здесь хирурги не просто хирурги, а к тому же еще и колдуны.
На последние слова соседа, сидевшего на койке с загипсованной правой рукой на подвязке, Григорий не ответил.
На четвертый день пребывания в госпитале, когда Казаринов уже немного освоился и поведал двум подошедшим к нему ходячим больным из соседней палаты (оба они были из пятой армии) о боях на можайском рубеже обороны, то один из них, блондинистый артиллерист, раненный в руку и в ногу, сказал, что в его палате лежит тяжелораненый майор-хасановец из дивизии полковника Полосухина и что он вот уже несколько дней подряд, почти с утра до вечера, лежа на спине и держа перед собой фанерную дощечку, что-то пишет на школьных тетрадях.
— А что он пишет? — спросил Казаринов.
— А кто его знает, — ответил рыжий сапер, обе забинтованные руки которого были подвешены на косынках. Он любил рассказывать в курилке, как они в ночь на тринадцатое октября всем взводом вместе с командиром саперной роты лейтенантом Колмаковым «жахнули» перед носом танковой колонны немцев мост через речушку Еленка и тем самым приостановили прорыв немцев по автостраде Москва — Минск.
Видя, что сообщение о тяжелораненом хасановце Казаринова заинтересовало, блондинистый артиллерист продолжил свой рассказ:
— Два очень тяжелых ранения: одно в голову, другое в позвоночник. Лежит, как пласт, двигаются только руки. Когда вчера он узнал, что в соседнюю палату положили москвича из дивизии Полосухина, попросил нас сходить к вам и передать: если вы можете, навестите его.
— Кем этот майор был в дивизии Полосухина? Может быть, я его знаю? Как его фамилия?
— Вот фамилию-то его мы не спросили, не догадались. А кем он был в дивизии — как-то неудобно спрашивать, но по всему видно, что командир не маленький, с виду ему под сорок, лежит молча и все что-то пишет, а потом читает, рвет и опять пишет. Наверное, уже несколько тетрадей исписал.
— Да не все рвет-то, — перебил артиллериста рыжий сапер с забинтованными кистями рук.
— А кто тебе сказал, что все рвет? — огрызнулся артиллерист. — Тогда зачем же писать, если все рвать? Ты знаешь, я же говорил вам в курилке, что Лев Толстой двенадцать раз переписывал свой роман «Война и мир».
— Да, об этом ты говорил. Только переписывал-то, как ты сам сказал, не Лев Толстой, а его жена.
— Да разве я об этом, голова?! Какое имеет значение, кто переписывает: сам писатель или его друг и первый помощник?
Рыжий сапер хмыкнул:
— Какой же она друг и помощник, когда она ему законная жена! Тоже мне друг нашелся: все о Толстом знает, а что такое жена — представления не имеет. А все потому, что еще холост, что этот хомуток у тебя еще впереди, если, конечно, жив останешься.
Видя, что однополчане разошлись и забыли, зачем к нему пришли, Казаринов решил остановить их:
— Хватит, братва!.. Оставьте Толстого и его жену. О чем просил вас хасановец?
— Он просил вас, если вы ходячий, то подойти к нему, он лежит в седьмой палате у окна слева, — пояснил блондинистый артиллерист.
— Передайте хасановцу, что, как только сестрица подведет ко мне двух «рысаков», я тут же к нему прискачу галопом. — «Рысаками» в госпитале называли костыли, и это слово, словно по неписаному правилу военных госпиталей, где почти каждый третий был ранен в ноги, в первые же дни пребывания в палате взял на вооружение и Казаринов.
— А когда обещают? — заулыбался артиллерист.
— Врач сказал, что денька через три-четыре на перевязку мне являться не на каталке, а самому въезжать на «рысаках». Так и передайте хасановцу.