Письмо было без даты.
Долго не мог старик Казаринов справиться с волнением. Ходил из комнаты в комнату, замирал в ванной перед зеркалом, вглядываясь в свое осунувшееся лицо, расчесывал длинными узловатыми пальцами седую и еще густую шевелюру. «Жив!.. Жив!.. Здоров!.. — билась в голове и жаром обдавала сердце радостная мысль. — Вышел из окружения… Москву врагу не отдадим… Да разве ты можешь быть другим, Гришенька?»
Мысль проведать Григория родилась внезапно и сразу же всколыхнула душу. «А что?! Генерал Сбоев вчера говорил, что по заданию МГК в частях и соединениях, прибывших с Дальнего Востока и из Сибири на защиту Москвы, проходят митинги. На встречу с бойцами и командирами выезжают ветераны партии, депутаты Верховного Совета, известные в стране люди: ученые, писатели, герои гражданской войны, ответственные партийные и советские работники… А я что — отсиживаться буду?! Академик, отец красного командира, погибшего в боях за Советскую власть, депутат Верховного Совета… Нет, мы тоже чего-нибудь да стОим!.. — Подогревая себя желанием навестить внука и выступить перед бойцами и командирами воинской части, в составе которой Григорию со дня на день предстоит вступить в тяжелые бои с двигающимся к столице противником, он набрал номер телефона генерала Сбоева и, когда услышал его голос, не сдерживая ликования, сообщил сыну своего покойного друга, что Григорий жив, что его часть сейчас занимает оборону на Бородинском поле.
— А откуда вы знаете, что его часть занимает оборону на Бородинском поле? — зазвучал в трубке голос командующего ВВС Московского военного округа генерала Сбоева.
— Григорий об этом написал с умом. Цензура не усекла, а я сразу догадался, что он на Бородинском поле. — Будучи не в силах сдерживать волнение и радость, Казаринов развернул треугольник и прочитал те строки, в которых Григорий вспоминал, как после девятого класса он с дедом в конце августа бродил по большому полю и читал надписи на гранитных памятниках. — Неужели не ясно?! В память мою этот день врезался на всю жизнь! Я и сейчас помню некоторые надписи. И потом, ясно, почему на этом поле бродил Лев Толстой.
— Что от меня требуется, Дмитрий Александрович? — звучал в трубке басок Сбоева.
— Свяжите меня с товарищами из МГК или с кем-нибудь из больших командиров, чтобы как можно скорее мне разрешили выступить перед бойцами и командирами воинской части с адресом полевой почты 77612-«Д». Пожалуйста, запиши, Николай Александрович. — Казаринов повторил номер полевой почты воинской части, в которой служит Григорий.
— Хорошо! Постараюсь помочь вам, Дмитрий Александрович. Позвоню через час. А сейчас сердечно разделяю вашу радость. Обнимаю вас как друга моего отца. Ждите звонка. — Не попрощавшись, генерал повесил трубку.
Казаринова мгновенно обожгла мысль: «Ведь Григорий не знает, что Галина жива!.. Он не знает, что в партизанском тылу у него родился сын!.. Какую же весть я привезу ему, если удастся попасть в его часть! Григорий, поди, тоже считает, что Галина погибла, ведь они служили в одной части, вместе отступали. Конечно, он ничего не знает, ведь и мне прислали похоронку на нее. — Казаринов достал из ящика письменного стола похоронку на Галину и письмо от нее, которое привез ему неделю назад генерал Сбоев. В этом письме Галина сообщала, что в партизанском тылу у нее родился сын. Прочитал его и положил в партбилет. «Это главное, что я повезу ему».
Долгим показался академику час ожидания звонка Сбоева. На всякий случай он достал из платяного шкафа парадный костюм с орденами Ленина, Трудового Красного Знамени и значком депутата Верховного Совета СССР. Надев пиджак, застегнул его на все пуговицы и постучался в комнату Фроси. Решил показаться ей в полном парадном облачении, а также сказать о своем намерении поехать в часть, где служит Григорий. На стук Казаринова из-за двери донесся еле слышный голос Фроси. Академик приоткрыл дверь и застыл на пороге: перед иконой божей матери в медных подсвечниках горели три восковые свечи. Дорогие свечи, которые Фрося покупала в Елоховском соборе, она зажигала только в рождество и на пасху. Стоя на коленях, Фрося нашептывала молитву, крестясь и сгибаясь в земных поклонах. Казаринову показалось, что она его не заметила. А когда он попытался заговорить, она, даже не повернув в его сторону головы и не шелохнувшись, строго и отчужденно проговорила: