Первым выступал Плужников. Было заметно, что он волновался.
— Дорогие товарищи!.. Бойцы-дальневосточники!.. Герои боев у озера Хасан! Передаю вам горячий привет от трудящихся столицы! — Дождавшись, когда стихнут аплодисменты, Плужников продолжал уже более уверенно: — Хотя сейчас не время для собраний и митингов, я все-таки выполню поручение МГК партии доложить вам, что над сооружением можайского рубежа обороны рабочие заводов и фабрик Москвы, а также интеллигенция столицы трудились день и ночь, работали до кровавых мозолей, возводя оборонительный вал, центр которого проходит через Бородинское поле. Десятки километров окопов и траншей, надежные блиндажи, дзоты и доты, километры проволочных заграждений, противотанковые рвы… — все это трудящиеся Москвы и Московской области сооружали для вас, дорогие дальневосточники! — Оратор говорил без бумажки, и поэтому каждое его слово будоражило сердца бойцов. Свою речь Плужников закончил взволнованно. И волнение это передалось залу. — Вам, дорогие бойцы и командиры, выпало святое дело. За Родину, за свободу Отечества вам придется грудью встать на Бородинском поле. — И снова продолжительная пауза еще сильнее скрутила пружину тишины. — Как потомственный рабочий, чей прадед и дед работали в далекие царские времена в замоскворецких мастерских Гоппера, которые позже стали заводом Михельсона, а теперь заводом имени Владимира Ильича, я докладываю вам, дорогие воины, что рабочий класс столицы свое производство переоборудовал для фронта. Все для фронта!.. К станкам встали ваши матери, ваши сестры и ваши младшие братья! Помните, что за спиной у вас Москва!
Хмурые сосредоточенные лица бойцов застыли в крайнем напряжении. Никто не кашлял, хотя десять минут назад, когда за столом президиума еще никто не сидел, по рядам зала волнами перекатывался простудный кашель.
После мастера литейного цеха завода имени Владимира Ильича выступил Николай Власович Батурин. Став за трибуну, он положил перед собой серую каракулевую кубанку, прокашлялся в полусогнутую ладонь и простуженным голосом начал:
— Бойцы!.. Решается судьба России! Лютым огнем ненависти горит душа моя, душа старого вояки! Ноют по ночам старые сабельные шрамы, шрамы гражданской войны. — Батурин отпил глоток из стакана с водой, стоявшего у борта трибуны. Откашлялся. — Почти все вы родились при Советской власти. А мы, отцы ваши, деды ваши, за власть эту не жалели ни крови, ни жизни. Не сегодня завтра вы вступите в бой. В страшный, смертельный бой… Нет у меня таких слов, какими я напутствовал бы вас с этой трибуны. Тогда примите мое отцовское благословение: не жалейте жизни для Отечества!.. И уж если кому судьбой начертано умереть за Россию, то умереть нужно с честью, как умирали на Бородинском поле русские солдаты в войне с Наполеоном. — Вздохнув, Батурин окинул пристальным взглядом зал, словно кого-то выискивая в нем. Крепко сжатые кулаки его лежали на бортиках трибуны. — Докладываю вам, сыны мои, что я, старый кавалерист, с сегодняшнего дня, с сего часа буду с вами. Моя боевая позиция уже определена: в пулеметном расчете на Багратионовых флешах. Постоим за Отечество!..
Аплодисменты зала сопровождали речь Батурина до тех пор, пока он не сел за стол президиума.
Затем комиссар дал слово академику Казаринову. Тяжело поднимался он со стула, опираясь ладонями о край стола, а когда встал и выпрямился во весь свой высокий рост, распрямил плечи, то к трибуне шагнул не сразу. Со стороны можно было подумать, что или он не решается выступать, или все слова, которые жгли его сердце, внезапно улетучились от волнения. Но такое могло лишь показаться. К трибуне академик шел медленно, о чем-то сосредоточенно думая. Дождавшись, когда зал затихнет, он порывисто вскинул свою седую голову и, обращаясь не к сидевшим в зале, а как бы в пространство, тихо начал:
— Россия!.. Родина!.. Отечество!.. Это не просто слова!.. Это наша судьба! Это наша религия!.. Это святые могилы наших дедов и прадедов… Это земля, на которой родились мы, на которой живем и на которой с честью и достоинством встретим свой последний час. — Только после этих слов взгляд старого академика пробежал по рядам замерших бойцов. — Черный роковой пал войны накатился на нашу Родину. От Белого и до Черного моря этот вал войны сжигает на пути своем все живое. Этот вал не щадит ни стариков, ни детей. Пеплом ложатся памятники древней культуры, руинами падают города наши, черным дымом пожарищ поднимаются в небо славянские деревни и села!.. Жребий войны бросил вашу прославленную в боях дивизию на священную землю, политую кровью россиян в двенадцатом году прошлого столетия. Вам предстоят на этой земле трудные бои. Я не полководец, я всего-навсего ученый, но разум и сердце подсказывают, что стратегия и тактика фашистов развивают ход военных событий таким образом, что направлением главного удара немецкой армии на сегодняшний день является можайский рубеж обороны, в центре которого стоят холмы и равнины Бородинского поля, священного для России поля. Это поле нашей военной славы, поле чести россиян. — Словно вспоминая что-то очень далекое, до боли родное, академик Казаринов вздохнул, отчего лицо его стало страдальчески печальным. — Бородинская битва двенадцатого года вошла в мировую историю как одна из самых ожесточенных битв. И если французы, как свидетельствует в своих воспоминаниях Наполеон, показали в Бородинской битва образцы воинской доблести и храбрости, то русские воины доказали всему миру на веки веков, что они непобедимы! Не-по-бе-димы! — Голос академика окреп, в скупых, но твердых жестах чувствовалась еще не угасшая сила. — Будущий декабрист девятнадцатилетний прапорщик лейб-гвардии литовского полка Павел Пестель в сражении при Бородино был тяжело ранен и за храбрость, проявленную в боях, награжден золотой шпагой с надписью «За храбрость». Будущий декабрист Василий Давыдов, отличившийся в Бородинском сражении, был награжден орденом святого Владимира с бантом и золотой шпагой «За храбрость». В битве под Бородино показали себя как истинные патриоты декабристы Сергей Волконский, Федор Глинка, братья Муравьевы, братья Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Михаил Орлов, Владимир Раевский, Сергей Трубецкой… — Долгая пауза еще глубже ворохнула память Казаринова. — Через семьдесят лет после Бородинского сражения, уже будучи почти слепым старцем, пройдя через десятилетия каторги и ссылки, девяностолетний Матвей Муравьев-Апостол произнесет краткую фразу, которая переживет века: «Мы были дети двенадцатого года…» Великий сын земли русской Александр Сергеевич Пушкин, вспоминая свои лицейские годы, отдавая дань героям Бородина, восемнадцать лет спустя писал: