— Разумеется, — сдержанно ответил Казаринов, выискивая повод как можно скорее избавиться от пьяного полковника, жалкого в своей ущербной философии.
— Ведь тебя тоже учили, лейтенант, что война, если она разразится, для нашей легендарной непобедимой армии будет только наступательной. А если и должна пролиться кровь в грядущих сражениях, то она прольется только на земле врага!.. Не так ли, лейтенант?
— Я не совсем… понимаю вас, товарищ полковник, — уходил от откровенно провокационного вопроса Казаринов.
На лице Реутова застыло некое подобие улыбки, искривившей его тонкие бескровные губы.
— Я тоже не все понимаю. А то, что понимал раньше, теперь лопнуло, как мыльный пузырь. Все, чему учили нас в военных академиях, разлетелось тополиным пухом.
Где-то совсем недалеко от блиндажа разорвался тяжелый снаряд. От его взрыва колебнулось пламя мерцающей коптилки.
Реутов вдруг резко вскинул голову и не то о чем-то задумался, не то к чему-то стал прислушиваться.
— Слышишь, лейтенант?.. Думаешь, это снаряд разорвался? — Реутов продолжал прислушиваться.
— Думаю, что снаряд, к тому же тяжелый, из дальнобойного орудия, — ледяным голосом ответил Казаринов и мысленно составил фразу, которой даст понять полковнику, что ему необходимо срочно идти на выполнение боевого задания. Григорий видел, что с каждой минутой полковника развозило все больше и больше. К чувству ненависти к Реутову в душе Григория примешивалось чувство брезгливости к не в меру разболтавшемуся пьяному человеку.
— Нет, дружище, ты ошибся… Это не снаряд разорвался… Это панихидный залп по нашей разбитой дивизии, от которой остались только три пробитых пулями полковых знамени да сотни две бойцов и командиров, что вышли из вяземского ада. — Реутов расслабленно опустился на канистру из-под бензина и беспомощно свесил руки.
— Вы просто устали, товарищ полковник. Вам надо обязательно отдохнуть, — сдержанно произнес Казаринов, хотя в душе его все с большей силой вспыхивало озлобление к командиру, впавшему в непозволительную панику. — Зачем вы меня вызвали, товарищ полковник? — после паузы резко спросил Григорий.
Реутов, опираясь правой рукой о сырую глиняную стену блиндажа, поднялся с канистры, вплотную подошел к лейтенанту, положил руки на его плечи и пьяными, полными слез глазами уставился на Казаринова. Губы его мелко дрожали.
— Моя судьба, лейтенант, в твоих руках. Лучше пристрели меня здесь… Сейчас… Прямо в блиндаже… У самого не поднимается рука… Только отведи от меня приговор трибунала… У меня семья… Трое сыновей… Они никогда не простят мне… Позор ляжет и на них… — Голос Реутова, прерываясь, переходил в глухие рыдания. — Хочешь, я встану перед тобой на колени, лейтенант?.. — Сказав это, Реутов начал медленно опускаться, но Казаринов удержал его.
— Опомнитесь, товарищ полковник!.. Ведь вы старший командир. — Казаринов больше не мог скрывать своей брезгливости к трусливому и жалкому человеку.
— Я вызвал тебя, чтобы попросить прощения… — с трудом выговаривал слова Реутов. — Это я… я виноват в гибели твоей жены. Не выдержал, сдали нервы…
— Товарищ полковник, я больше не могу у вас задерживаться. Мне нужно подготовить к выходу группу захвата и идти на выполнение боевого задания командарма.
Реутов стоял посреди блиндажа и, закрыв ладонями мокрое от слез лицо, пьяно покачивался.
— Лейтенант, защити меня перед следователем трибунала.
— Как я могу защитить вас?
— Скажи следователю, что, когда мы с тобой находились на наблюдательном пункте на левом берегу Днепра и доложили командиру дивизии, что почти на хвосте трех наших санитарных машин к Днепру подходит колонна немецких танков, генерал дал команду взорвать мост. И мы выполнили приказ комдива.
— Такого приказа не было, — с трудом подавляя закипающую в нем ярость, ответил Казаринов.
— Но этот приказ мог быть. Он мог быть… Ведь генерала уже нет. Он погиб.
— Дать ложное показание не имею права. И я никогда не прощу вам ни гибели жены, ни гибели тех, кто по вашей вине нашел свою могилу в Днепре.