— Тут нельзя.
Вода в ручье была холодной и такой желанной, что Нелюбин припал к ней иссохшими губами и начал с такой жадной силой захватывать ее вместе с сором и мутным дымком илистого дна. Кто-то из лежавших здесь до него, видать, неосторожно ступил в ручей ногой. Но мутная вода была все же водой. Хотя и попахивала илом. Вот бы такой, мутненькой, после каждого километра…
— Хороша водичка, — утер свой небритый рот Демьян.
— Григорьев, давай котелки, — приказал Нелюбин.
Сержант мигом развязал «сидор», выхватил оттуда котелки. Они возвращались в строй с котелками, наполненными водой. Многие потом по их примеру делали то же. Черпали воду кто в консервную банку, кто в каску, а кто просто в ладони. Что ж, и из ладоней, если крепко их держать, можно было сделать еще полтора-два хороших глотка.
И тут произошло вот что. Раненый, которого все время вели его товарищи в середине колонны, тоже спустился с насыпи. Он лег прямо в воду и пил не переставая. Блестел на солнце его потный, в грязных потеках стриженый затылок, судорожно дергалась жила на напряженной шее. Двое красноармейцев из его тройки, напившись, стали поднимать своего раненого товарища. Но он оттолкнул их. Второй конвоир, внимательно следивший за очередностью и все время поторапливавший пленных, крикнул:
— Steht!
Но раненый не вставал. Казалось, уже ничто, никакие окрики и угрозы не смогут разлучить этого невыносимо измученного жаждой и недомоганием человека с тем, желанным, что возвращало ему жизнь. Товарищи снова начали тормошить его. Но конвоир сделал жест, чтобы они отошли в сторону.
— Застрелит… Он же сейчас его застрелит.
— Что же он делает!
— Эх, сволочь! — загудела колонна угрюмыми голосами.
Конвоир подошел к обрывистому краю насыпи, вскинул винтовку. Раненый устало повернул голову и, щурясь, посмотрел на него. Все он, видимо, сразу понял. И снова прильнул к воде. Судорожно двигались его бледные, заросшие грязной щетиной скулы.
Выстрел в одно мгновение прервал все сомнения и надежды. Пуля ударила прямо в стриженый затылок и, пройдя навылет, разбросала по затоптанным кочкам берега брызги серого ила. Через мгновение подбежала очередная тройка. Хрипя от жажды, они перетащили тело своего товарища в заросли таволги и принялись пить из бочажины, в которой еще не осела розовая муть.
В колонне кто-то вздохнул то ли с жалостью, то ли с облегчением:
— Только зря тащили…
До ближайшей деревни, где колонну застал вечер, шли молча. Второй конвоир, тот, который расстрелял раненого, сменив на повозке своего товарища, пиликал на губной гармошке какую-то незамысловатую веселенькую мелодийку. Ни о чем он уже, видать, не думал.
— Вот сволочь, ему хоть бы что…
— Да они нас за людей не считают.
— Людей от нас, ребятки, сразу отделили, — подхватил настроение колонны Нелюбин. — А мы… Кто мы для них? Пыль дорожная.
Нелюбин, пользуясь тем, что конвоиры были сравнительно далеко, и еще хотел сказать что-то, чтобы подбодрить идущих рядом, а заодно и прощупать, кого бы еще можно подбить на побег, но Демьян толкнул его в бок, сказал тихо:
— Не надо, Кондрат, не хлопочи. Тут половина добровольно к немцам перешли.
— А что ж они из строя не вышли, когда их в роту, на хороший харч, поманули?
— А ты не понял? Не хотят они воевать. Ни за белых, ни за красных. Рассчитывают, что войне скоро конец. А там — новая власть. Все всем спишется. А им — в первую очередь. Потому как винтовки добровольно покидали. Так что ты тут со своей агитацией поосторожней. Впятером пойдем.
А танкист малый тертый, подумал Нелюбин, глядя на серые, унылые поляны вокруг, и, пожалуй что, прав. Его надо держаться. Его и его ребят.
За полянами, выжженными солнцем, пошли болота, потянулись заросшие бурым хвощем бесконечные кочкарники с полыньями, затянутыми нежно-зеленой ряской. И вот наконец за болотами показалась деревня.