— Вообще-то положительно, но меры придется принимать внештатные. Ты толкаешь меня на должностное преступление.
— Должен же кто-то посадить жирное пятно на твою крахмальную репутацию.
— Ах, какая там репутация, воспоминания одни…
— Короче, ждем тебя через час. Если хочешь, захвати своего аристократа. Он нам расскажет, как правильно пить токай, а то мы все из горла да из горла.
— Эй, полегче.
— Извини, вырвалось. Удачи тебе, совершай преступление — и ко мне, прикрою.
Возвращаюсь на рабочее место, недрогнувшей рукой сыплю сурик из банки в пустую пробирку, Олежка ее запаивает. Шефа пока нет, оставляю пробирку в условленном месте, кладу под нее записку: «Сурик. Зверева А., 112 гр.» — чистая правда, чистый сурик, задание выполнено. Иди, говорит Олежка, мы тебя догоним.
Конечно, пешком. Во-первых, близко, во-вторых, яблони зацвели.
Аллеи посыпаны солью, снегом, сахарными лепестками; зимний негатив, ретроградная петля; пленка, с которой не сделано ни одного отпечатка; свежая, ни разу не стриженая трава, коротенькая, словно челка жеребенка…
Салатик, тортик — и домой. А если увязну — Гарик выручит.
До сих пор ведь получалось?
Заходи, сказал Блинов, гостем будешь. Где твои оруженосцы?
Сражаются с суриком о трех головах. А ты почему дома?
Я на хозяйстве.
А где Баев?
Спит.
Спит?! Интересное дело! Я, может быть, тоже сегодня не выспалась, но это не повод…
(Конечно, не выспалась. Ночь — идеальное время, чтобы обливаться слезами под «Here, there and everywhere». Ладно, и я не прочь вздремнуть, пока народ собирается. Вон там, в закуточке.)
Ну и гость пошел, сказал Богдан, откупоривая бутылку. Сегодня день какой-то странный, говорят, аномальная вспышка на Солнце. Правда, до земли она дойдет только через три дня, а вы уже полегли. Метеопаты.
Проснулась оттого, что кто-то сидел рядом, на краешке кровати.
Скоро кончится век, как короток век;
Ты, наверное, ждешь — или нет?
Погладил по щеке, не просыпайся, еще не пора. Неважно, что они там делают. Ничего не делают, пьют, едят, на нас не глядят. Да, я ухожу, совсем. Твой Гарик остается за старшего, а ты слушайся его, если вообще умеешь кого-то слушаться.
Но сегодня был снег, и к тебе не пройдешь,
Не оставив следа; а зачем этот след?
Или сделай вид, что спишь, так будет лучше, не надо потом притворяться, что забыла — и лестницу, и набережную, и круглый водоем возле посольства, когда ты стояла с полотенцем у кромки льда, и сегодняшний день, почти вечер. Теплый-претеплый Шурик, раскачиваясь на стуле, говорит — оставь девчонку в покое, пусть дрыхнет, а мы с тобой рому, а сам еле держится за стакан; Богдан разглядывает бутылку на просвет, выражение лица многозначительное; Гарик спиной ко мне, повернуться не в его правилах, он не может себе этого позволить.
Но они есть они, ты есть ты, я есть я.
Черт подери, завели самое сокровенное. Размягчаешься, а надо быть твердым, твердокаменным. Конечно, потом свалим на токайское. Мол, был нетрезв, раскаиваюсь, обещаю загладить.
Ведь я напьюсь как свинья, я усну под столом;
В этом обществе я нелюдим.
Я никогда не умел быть первым из всех,
Но я не терплю быть вторым.
Господи, я только теперь заметила, как блестят глаза. Неужто всплакнуть собирается?
Но в этом мире случайностей нет,
И не мне сожалеть о судьбе.
Нет, это была улыбка, но какая-то очень растроганная. Я не знала тогда, что он сентиментален до чертиков и прослезиться ему раз плюнуть. И хорошо, что не знала.
Он играет им всем, ты играешь ему,
Так позволь, я сыграю тебе.
Да ничего он не сказал. Я все выдумала.
У него было доброе лицо и он погладил меня по щеке — и только-то. Олежка, не выдержав, заорал, что мы опоздаем, и они вытряхнули меня на пол. Как же так, она же ж не съела ничего, охал Шурик. Ничего, переживет. Ей незачем, она пыльцой питается. Сам видел, как ей подарили букет, а она отщипнула лепесток и съела. Ну чисто жывотное. Вставай, соня ореховая, электричку проспишь. Ты вроде собиралась сегодня к маме.
А мне не надо на электричку.
Как это не надо? Почему?
По кочану. И отстаньте от меня. Такой сон приснился, хочу досмотреть.
Квартира номер пятьдесят