Парень пожал плечами:
«Наполовину, — по матери. Отец — армянин».
«Не бывает ничего «наполовину», сынок. Ты каждой клеточкой организма еврей. Мама — это святое! Сколько она носила тебя в себе? А сколько вынесла от тебя после? И первый глоток воздуха! Свет твоих глаз! Вкус пищи! Первое нравоучение! Первая любовь и первое огорчение! Всё это — мама! А ты говоришь «наполовину»… Тебе-то уж точно Б-г выбора не оставил, еврей!»
Молчание остановило время. Свеча светила ровно, бездымно. Юрий взглянул на Деда. Его глаза полыхали огнём и какой-то неуверенностью. Тот думал так, словно проверял прочность собственных мыслей:
«Я к чему спросил-то… Ты вот долю оплакиваешь. А зря! Она у твоего народа — одна на всех. Беды, сынок, даже не начинались. Изгнание из рая — процесс длительный. Братоубийство, потоп, вавилонское столпотворение, Б-г… он требует жертвовать самым дорогим. Тем, чему ты поклоняешься. Ради твоей свободы. Откажись от того, что имеешь и обретёшь большее. Всё это испытания. Твое место там, за Иорданом, на святой земле.
Жизнь еврея как вспышка. Тьма. Потом — свет. И снова, — тьма. Пока не ощутишь источник. Ты — еврей. И у тебя один Господин. Всё остальное человечество имеет выбор. По крайней мере, нам позволено так думать».
Мудрец как-то странно взглянул на Юрия:
«Все люди — братья, парень! Тогда почему Б-г выбрал тебя? А роль «Каина» нам оставил?»
Он отвернулся. В его глазах бушевали огни инквизиции, крематориев Дахау, Аушвица, Белжеца. Пылающая пелена вдруг спала, и он понимающе взглянул на молодого собеседника:
«Ты всё увидел, сынок? Значит, твоей маме не о чём беспокоится. То была минутная слабость… Правда, в масштабе человечества она оборачивается «Хрустальной ночью» Бухареста, миллионами ваших жизней. А ведь увиденное тобою даже не горящая свеча! Всего лишь уменьшенное её отражение. Лучше понять всё сейчас, чем когда окажешься в Египте».
«В Армении», — поправил Юрий.
«Что «в Армении», сынок?».
«Меня везут в Ереван, а не в Египет».
Старик ободряюще сжал плечо:
«Эх, сынок! Для тебя, еврей, любая страна, кроме Израиля, — Египет! Прочти Библию, узнаешь».
В его зрачках заплясали язычки пламени. Юрий отвел взгляд:
«Никогда не верил в эти сказки».
Дед улыбнулся;
«А в Б-га?»
Пламя свечи заметалось, оживляя взор молодого:
«Ну а вы, с вашей верой и опытом, — почему здесь?».
«Это не вера, сынок, а знания. Когда-то я был монахом. Преподавал в семинарии. Пока не намекнули, что нужно и кесарю послужить. А нам двум господам никак нельзя. Сослали в Сибирь. Потом другие лагеря. Вот так и прошёл весь крестный путь от тбилисского Мейдана до Магадана…».
Старик устало потушил пылающие глаза:
«Оставь Всевышнему свои заботы, Божий ты человек! Что бы ты там не натворил, — не приписывай своей воле. Будь по нашему хотению, — сидели бы не здесь…».
«Но убийство…».
«А что «убийство»? Ты думаешь, оно — твоя беда? Это всего лишь громкое слово, отрубленная голова медузы — горгоны в руках закона… Жутковатая, конечно. Но стоит ей вглядеться в собственное отражение и… Громкое слово замолчит. Буквы рассыпятся. А пресловутый «меч правосудия» превратится в миф, камень».
Умудренная годами старость и облагороженная её близостью молодость проходили извилистый лабиринт. Они словно находились на островке, посреди океана ненужных штампов. Пламя, срывающееся с фитиля, оживляло воображение. Эти двое встретились впервые. Но их объединило желание увидеть солнце. И узники заслонились этой мечтой от могильной сырости.
В мрачной беспросветности заскрипели нары. Барон тенью скользнул по стене в сторону «параши». Живой огонек заколебался. Тень потянулась к микрофону над дверью. Ритуальное:
«Шеварнадзе, шени дэда…» (Шеварнадзе! Твою мать…) шевельнуло мглу и пропало.
Призрак снова исчез в храпе великана.
Безмолвие срывало покровы. Оно упорно обрушивалось на тайны, постигая суть. Каждый думал о своём, — самом разном, главном и сокровенном. О благородном молчании, толкающем людей на отчаянные поступки. Низменных порывах, насмешливо упрекающих в благочестии. Дед молчал о запретном плоде, срываемом снова и снова. Миллиарды раз совершенный грех захлёбывался оправданием. Об этом писано и переписано. Но человек носит лишь то, что ему соответствует. Древние предания текут в жилах молоком матери. Ошибки прошлого как каменное надгробье. Их не принято поминать лихом. И люди охотно делают новые.
Парень искоса посмотрел на Деда. Взор старика грелся свечою. Длинные, белые пальцы рук покоились на коленях. Он больше не рассматривал заманчивых предложений. Да и вряд ли они имелись. Жизнь вора исчерпала свои ресурсы. Недосказанность фраз обусловлена временем. И лишь над мыслью оно не властно. Время словно умолкает и течёт по иным законам. Мысль гораздо содержательнее слов. И хотя заносчивость не чужда человеку, но лицемерие разум отрицает полностью. Мозг просто не способен лгать! Юрию захотелось открыть то, в чем ещё никому не признавался: