— Собственно говоря, это не мне. Это — Ксане. — Прочитав адрес, негромко сказал Мерц.
— Я, так сказать, желал бы повидать Александру Александровну. Татьяна Васильевна кое-что просила меня передать на словах…
— Да, сейчас… Ксана! — позвал Мерц. — А вы давно здесь, в Москве?
— С неделю… — ответил Печерский, услышал шорох и обернулся. Между книжными полками стояла женщина.
Были летние, белесоватые сумерки. В комнате было серо и полутемно. Женщина показалась Печерскому грубоватой и мужеподобной.
— Вот Ксана, — сказал Мерц, — вот гражданин Печерский. Он из Парижа. От Татьяны Васильевны и Лели.
Она подошла к Печерскому и протянула руку.
— Здравствуйте. Ну, как мама?..
«Голос», чуть не вскрикнул Печерский, «тот же голос, что рядом в комнате…» — подумал он. «Вот оно что…»
— Татьяна Васильевна в отчаянии. Она писала вам. Никакого ответа, — быстро заговорил он, думая о другом: «стало быть она и есть Ксана, жена Мерца, сестра Лели. Кто же Митин?» — И Леля, то есть, Елена Александровна тоже, — продолжал он, — она очень беспокоится. Она умоляет вас написать.
— О чем же собственно писать? — спросила Ксана, подошла ближе и взяла из рук Мерца письмо. — О чем писать? — Теперь Печерский рассмотрел ее, она была высока ростом, стройна и женственна. Прямые, светло-золотые стриженые волосы, высокий лоб, ровный нос и как бы припухшие розовые губы. «Да, не Лелька, не пиголица, похожа на казачку, хороший, русский тип», — подумал Печерский.
— В самом деле, написала бы. Подумают мое влияние, — сказал Мерц.
— При чем тут вы, Николай Васильевич… При чем тут вы?..
«Голос приятный и рот… Особенно рот… А кто же Митин?.. Тот цыган, что ли?.. Вот оно что…»
— Десять лет не шутка. Я и не знаю что им писать. Уж очень они старомодны. Леля пишет какую-то чепуху о скачках в Довиле. Мама о панихиде на могиле отца. Да и могилы, вероятно, никакой нет — спланировали, кажется, так это называется…
— Простите, мне не совсем удобно, — осторожно вмешался Печерский, — все-таки Татьяна Васильевна — вам мать, и Леля сестра…
— Оставьте, ради бога!.. Мать!.. Они ж не задумались бросить меня здесь, оставить на руках выжившей из ума приживалки, тети Ани. У меня был тиф, я умирала с голоду, и умерла бы если бы не стучала на машинке в музыкальном отделе. А они бегали из Ростова в Кисловодск, из Кисловодска в Тифлис, из Тифлиса в Константинополь и Загреб, и дальше. Я понимаю, им не сладко жилось, но они же успокоились, когда были уверены, что я умерла. Ну пусть бы и думали дальше. И совершенно напрасно Николай Васильевич пошел к ним в Париже. Никогда мы не сговоримся.
Она замолчала и затем вдруг сказала печально и тихо:
— Мне их жаль, конечно, вероятно им очень скверно…
— Да, не легко.
— Что ж, пошлем денег. А писать я не буду.
Затем было длительное, неловкое молчание. Печерский кашлянул и посмотрел на Мерца. Мерц молчал. Вошел черноволосый, похожий на цыгана парень, отпиравший Печерскому дверь.
— Можно?
— Конечно, Митин, — сказала Ксана и обернулась к Печерскому. — Вы надолго в Москву?
— Навсегда! — торопливо заговорил Печерский. — Я вернулся на родину с твердым намерением работать. Я буду работать. Для меня эта поездка… Я смотрю на эту поездку в Россию, как на искупление. Я как бы переродился… — Нужно было еще что-то сказать, сказать убедительно и просто, но Печерский не нашел слов и замолчал.
— Что ж, очень хорошо, — видимо смущаясь сказал Мерц. Его смущали не слова, которые говорил Печерский, а его повышенный, несколько актерский тон.
— Что ж, хорошо. Татьяна Васильевна просит помочь вам. Чем же я могу вам помочь?
— Вы хотите получить работу? — спросила Ксана.
— Совершенно верно. Я шофер и знаю автомобильное дело.
— Я думаю, вы устроитесь. У нас как раз разгар…
— Совершенно верно. Но ваше имя, Николай Васильевич, ваше, так сказать, содействие… Признаться, я очень рассчитывал. — И опять Печерский неожиданно замолчал. Мерц посмотрел на него, подождал и сказал:
— Хорошо. Напомни мне, Ксана.
— Долго были заграницей? — спросил цыган.
— Семь лет.
— С двадцатого года. Так. С Врангелем уехали?
«Чекист», решил Печерский, кашлянул и слабо улыбнулся.
— Знаете, прошлое для меня, как дурман. Как я сожалею… — Печерский оглянулся. Все молчали. — Не смею больше задерживать. Стало быть разрешите справиться? Покорнейше благодарю. Не извольте беспокоиться, — невнятно пробормотал он, и, прощаясь, поцеловал холодную, неподатливую руку Александры Александровны Мерц.