Пока перебрали невод, готовя его к новому забросу, на тоню по горячему следу подбегала одна машина за другой. Из рыбколхоза, свое начальство, потом — врачи. Они, правда, спирту привезли. Потом машинешка из рядом лежащей станицы.
Перед новым забросом Любарь сказал:
— Славик, Мультик, берите байду с рыбой и гоните на ту сторону. А то Пухляк вякнет, и вся ментовка здесь будет, бакланьё. Рыба не шла, они — голодные. Товарную отбейте, и на хутор, там просили.
— Сколько?
— Грузите больше, заберут. Но вдвоем торговать не ездите, — предупредил он. — Я вас знаю, нажретесь и попадаете. Мультик поедет, он — наглей. А нам пришлите лодку с помощниками, двое пусть едут.
На том берегу возле рыбацкого стана всю путину кружился приблудный люд: Сатана, Водяной, Куцавелий, Попик, Хрипун, Кулига и прочие. Были у них свои лодчонки, моторы, кое-какая снасть. Жили вольно, промышляя на водку, об ином забыв. При нужде охотно помогали Любарю.
Второй раз кинули невод и тоже взяли рыбы неплохо. Сгоняли к становью, привезли харчей да водки и, перекусив, поплыли к Лебедёнку.
Рыбачьих тоней, уловистых, удобных, без зацепов, было на реке немного, и все они звались поименно: Харлан, Осинник, Лебедёнок, Солдат и прочие. Первый звался по имени деда, который тут жил когда-то; Осинник, видно, по деревьям, хотя их уже не было. Иные тони носили имена для теперешних людей совсем непонятные: просто Лебедёнок да Солдат. Как и все вокруг: Харсеева да Манская балки, ерики — Узяк, Кутерьма. Как озера, протоки и все иное.
На Лебедёнке, который два дня отдыхал, как и думал Дед, взяли хороший улов. Подтянули невод, стали рыбу в лодки грузить, орудуя «зюзьгами» — сетчатыми черпалами.
Подъехал «купец» из Донбасса. Донецкие помногу рыбы брали, привозили крепкий самогон, закуску, платили не торгуясь.
Загрузили купца, начали рыбу сдавать на свою, заводскую «приемку» и лишь к вечеру собрались, наконец, пообедать ли, поужинать — словом, по-людски поесть. А уже пьяные были и Славик, и Мультик. Матвеич блаженненько улыбался, морщинился, это у него первый признак. Любарь тоже выпил. А уж приблудных орда дикая к вечеру в свою обычную норму пришла, наглотавшись за день.
Были все приблудные на одно лицо: рожи — небритые, черные, заветренные, глаза — заплывшие. И перла наружу пьяная дурь. Галдели каждый свое.
— Подожгу его! Подожгу! — орал Хрипун. Это о доме, который они с родным братом не поделили.
— Прирежу стерву… — грозил неверной жене Кулига, сжимая кулаки. — Прирежу, и никто не узнает.
Морщинистый, усохший Водяной тоже кого-то ругал.
У лысого Сатаны горели огнем глаза. Что-то гнездилось в его башке, вряд ли доброе. Недаром часто проводил он ночь, связанный по рукам и ногам.
Все было привычно, как всегда. Дед похлебал горячего и отправился спать. Любарь просмотрел квитанции за сданную рыбу, прикинул деньги живые, довольно похмыкал и сказал:
— Поеду в станицу.
— Погнали! — обрадовался Мультик. — Я тоже…
— Может, обойдешься? — спросил Любарь. — Завтра — работа.
— Буду как штык!
Красный губчатый нос Мультика светил радугой. В бригаде посмеивались: «Нечем похмелиться, нос откуси у Мультика и жуй…»
— Погнали! — кричал Мультик. — Танцы заварганим! Баб гонять!
— Погнали! — вторил ему молодой приблудный люд, Хрипун да Попик.
— В шесть утра чтоб на месте был, — сказал Любарь Мультику. — Матвеич, на стану приглядывай. Я — подался.
Он кинул в сумку пару лещей да судака на уху, бутылку водки забрал и поехал, никого не дожидаясь. Голос ревущего мотора сразу обрезал пьяный крик и ор позади. Любарь сидел на корме, у руля, плотно запахнув брезентовую штормовку, и думал, как придет он к подруге своей. Давно уж не бывал у нее.
Год рыбака делился на две неравные части: короткая весенняя путина, а потом летняя «жарковка», осень и зима. По весне ловили рыбу неводами и внаплав здесь, возле станицы Голубинской. Летом уходили вниз, в Цимлу, сетями рыбачили, на «постав», осень встречая, а потом — зиму там проводя на подледном лове.
Так было из года в год: по весне — Голубинская, остальное время — Ложки да Рычки, в общем, Цимла. Словно два родных дома, там и там прижились.
Лодка подходила к станице. Дома ее, лежащие на прибрежном угоре, светились огоньками окошек. Когда-то, до революции, большая была станица, окружной атаман в ней сидел; церковь — каменная. Теперь — обычный колхоз, глухое Задонье.
Оставив лодку возле причала нефтебазы — здесь не тронут, — Любарь быстро поднялся на гору. Казенная двухэтажка, в которой жила его подруга, стояла неподалеку, и свет в окошках горел.