Барак был построен на отшибе, за линией колючки и периметра. С одной стороны он был ограничен лагерным забором, с трех других бескрайним морем зеленой тайги. Света внутри было мало. Две керосиновые лампы стояли по углам комнаты. Сержант, сопровождающий ее, проверил в них керосин, и, чиркнув спичкой, зажег обе.
Ничего удивительного и необычного в обстановке нового Валиного жилья не было. За свои тридцать восемь лет ей приходилось ютиться в еще более худших условиях. По левую руку от нее сложена русская печь, именно для этой громадины с лежанкой наверху были приготовлены дрова в сенцах. Она же являлась единственным источником тепла в холодном бараке. У окна стоял стол. На нем керосиновая лампа чуть поменьше, какие-то бумаги, покрытые плотным слоем пыли, чернильный прибор с перьевой ручкой. Листы исписаны крупным волевым почерком сильного человека. Валя провела ладонью по ним, смахивая пыль, решив, что обязательно их прочтет чуть попозже. На деревянной стене была прибита ручной сборки самодельная полка, на ней несколько столовых принадлежностей и кусок затвердевшей соли, обгрызанный со всех сторон мышами. Кровать спряталсь в углу, поближе к печи, обычная панцирная с сеткой и тщедушным матрацом, свернутым несколько раз. На полу множества следов от грязных армейских сапог. Он почти весь истоптан десятком ног, если не больше.
Валя потянулась к единственному окну, чтобы закрыть форточку, сквозь которую тянуло сквозняком, но фрамуга, отсыревшая за столько времени, сгнившая на креплениях, осталась у нее в руках. Сержант виновато пожал плечами и кое-как приладил ее обратно.
– Завтра пришлем бригаду,– торопливо пообещал он, ожидая разноса от жены высокого начальник,– она тут поправит все, щели заделает, да и дров подколет…Не лето, значит, на дворе…
Валя кивнула задумчиво прогуливаясь по комнате. Все ее мысли были далеко отсюда, рядом с Глебом, мамой, Сашкой…Все окружающее казалось ей лишь глупым смешным сном, который под утро кончится, она проснется, и как будто ничего этого и не было… Все останется лишь кошмаром, страшным ночным кошмаром, о котором она забудет, как только засветят первые лучи солнца.
Сержант втащил в комнату два чемодана, осторожно уложил их на кровать, в ответ гневно скрипнувшую всеми своими пружинами, словно обвиняя солдата в том, что он разбудил ее после стольких лет сновидений.
– На довольствие вас уже сегодня поставят,– замялся мужчина, не зная, как свернуть беседу и поскорее уйти. Жена нового хозяина Темниковского лагеря казалась ему странной. Чудная какая-то…Думал он, глядя на красивое улыбающееся лицо. Ходит, смеется чему-то своему, а барака, будто бы не замечает. И все равно ей, где придется жить, и плевать на дырявые стены и отломанную форточку. Нет, у нее в ее мире ничего такого,– так что можете, товарищ военврач вместе с мужем в нашей столовой, значит, откушать…Ничего особенного, но вкусно и подомашнему!
– Спасибо!– кивнула Валентина, продолжая загадочно улыбаться чему-то своему.
– Ну, я, значит пойду тогда…– замялся на пороге сержант.
– Постойте!– словно спохватилась Валентина.– Не могли бы вы растопить печь…Здесь зябко!– она поезжилась, кутаясь в пуховый платок, наброшенный на плечи, будто бы для красоты.
Головко вздохнул и побрел в сени. Набрал охапку поленьев, выбирая березовые, чтобы дольше тлели, давая большие угли. Быстро зачиркал спичкой, продув дымоход и разложив, как положено дрова. Через десять минут потянуло дымком, а еще через пять в печи приятно и подомашнему затрещало.
– Вы дрова подбрасывайте изредка! Через пару часов тут, как в бане будет, несмотря на щели, значит,– кивнул он на светящиеся полоски, сквозь которых пробивались солнечные зайчики у самого пола.
– Спасибо!– повторила Валентина, молчавшая все это время, безмолвно наблюдавшая за работой сержанта.
– Я, значит, пойду…– кивнул на дверь сержант, отряхивая руки. Валентина только сейчас заметила, как непохожи на обычные и удивительны его пальцы, крупные, красные с мороза, раздавленные тяжелой крестьянской работой, как сосиски, с потрескавшейся кожей на складках, глубокими бороздами морщин и линий. Настоящие трудовые руки!