– Самоутверждается так…– вздохнул Лев Данилович.– Мы, Саша, попали в такое общество, где каждый пытается сразу показать то, на что он способен, чтобы авторитет свой поддержать. А мы страдай…
– Трояком не отделаешься, Кислов!– покачал головой Головко, с перепуга перестав твердить через слово «значит».– Вышка без суда и следствия…
– А мы рискнем…– я уловил его резкое движение в сторону, краем глаза. Оно не оставляло шансов сержанту-увальню почти никаких шансов. Мгновенное, воздушное перемещение Кислого влево от противника, должно было принести за собой смертельный удар, если бы я в последний момент не выставил вперед ногу и сломал стройное, как росчерк пера движение вора. Тот вспоткнулся, потерял темп и тут же получил оглушительную зуботычину от Головко.
– Вот и все…– вздохнул сержант гневно пнув вора под ребра. – Делов-то…
Он, конечно, видел, как я подставил Кислову подножку. Бросил на меня короткий взгляд, в котором легко читалось спасибо. Подошел к обездвиженному вору, поймавшему могучий удар справа мужицкого кулака.
– С-сука…– процедил он. – В карцере сгною, тварь…
Оставшиеся в стороне от ссоры зэки переглядваались между собой, мысленно просчитывая чем это всем им грозит. Тут уж каждый за себя, своя рубашка ближе к телу, никакого чувства плеча и товарищества, только грубый расчет и шкурные интересы.
Прихлебатели Кислого наблюдали за всем со стороны. Я поймал на себе гневный взгляд одного из них, но сделал вид, что не заметил его. Мало мне проблем с Кисловым, теперь еще и с этими.
– Чего замерли, бараны?– будто бы очнулся Головко, хмуря косматые брови.– Кому сказано, шагом марш в карантинный барак! И без того на месте топчемся целый день.
Вокруг, действительно, начинало смеркаться. Длинные вытянутые тени многовековых сосен вытянулись вокруг лагеря в плотный забор. На сером небе засветилась луна, все еще бледная, но уже достаточно хорошо различимая. Подморозило. Промокшие ноги мгновенно почувствовали перемену погоды. Набрякшие от талого снега кирзачи стали колом, будто выструганные из дерева. Я переступил с ноги на ногу, пытаясь вернуть ногам былую чувствительность.
– Шевелись, значит!
Подгонять этап больше не требовалось. Даже самые уставшие спешили спрятаться от промозглого сырого ветра куда-то в помещение. Строй двинулся внутрь территории лагеря, оставив бесчувственное тело Кислова на покрывшимся коркой снегу. Поймав мой взгляд, Головко добродушно пояснил:
– Подберут солдатики, не переживай, не замерзнет! Такую сволочь так просто не изничтожить, значит! За нападение на сотрудника ему ШИЗО положено на месяцок. Посидит в четырех стенах, одумается, значит…
Я кивнул, догоняя вырвавшегося далеко вперед Качинского, по одному виду которого можно легко определить, что моих действий он не одобряет и против заигрывания с администрацией лагеря.
– Я понимаю, Александр,– произнес он тихо, как только я его догнал и занял место по правую руку в неровном строю от него, – что в ваших действиях в отношении Кислова говорил офицер НКВД…
– Бывший…– поправил его я, нахмурившись.
– Пусть и бывший,– легко согласился Качинский,– но такого вам воровское сообщество может и не простить…Таких тут называют ссученными! За такое полагается смерть!
– Я…
– Не надо оправдываться!Чисто по-человечески я вас понимаю…Но как зэк зэку скажу…Ходите и оглядываетесь. Ваша смерть бродит уже у вас за плечами.
Это было сказано таким загробным и серьезным тоном, что я невольно обернулся. По спине побежали мурашки. За всю свою недолгую карьеру в НКВД я был наслышан о могуществе воровской братии. Ходили слухи об их почти нереальном могуществе, что достать они могут любого обидчика хоть из-под земли. Связываться с ними не особо хотелось, особенно тогда, когда прекрасно понимаешь, чем то все может закончится. О воровском мире в НКВД ходили легенды. Я усиленно попытался вспомнить все о чем мне говорили старшие товарищи, рассказывая байки о том, как настоящие воры ограничивают себя во всем, подобно отшельникам-монахам. Им нельзя иметь семью, детей, ничего, что могло хоть как-то привязать их к чему-либо, извратив, сломав, заставить подчиниться воле оперативников. То, что самый обычный человек называет счастьем, воры признавали слабостью, и какая же воля должна была быть у них, чтобы отказаться от этого, какая вера в идеалы?
Я шагал следом за Качинским, меся промокшими ногами грязно-бурый снег, превратившийся в кашу. В ношенных сапогах хлюпало, а пальцы уже и не чувствовали колкого пронизывающего насквозь холода.