– Давай шевелись, быдло!– раздался на крыльце визгливый голос Щеголев. Кто-то ойкнул от боли. Дверь распахнулась и в барак влетел, спотыкаясь от хорошего пинка, один из сидельцев. Бревно, которое он нес в руках полетело куда-то под нары, а сам он рухнул на земляной пол, ударившись лицом о край стола.– Шевелись, я сказал!– следом появился Василь Васильевич, залепленный снегом так, что из-под снежной маски виднелись только злобные узкие сумасшедшие глаза.– Не намерзлись за день, твари? Шевелись, кому говорю! Иначе еще три часа строевой на плацу вам устрою…
Торопливо гремя околевшими кирзачами, один за другим в барак забегали мои сокамерники. До узкой, будто игрушечной печки, сбросили принесенные дрова, потом к своим нарам. У нар застывали, словно восковые фигуры, ожидая финальной вечерней поверки.
Кряхтя, я спрыгнул вниз, чувствуя, как неприятно чвакнуло в промокшем сапоге.
– Клименко!– рявкнул Щеголев, досмотрев меня в полумраке барака.– Доложить о прохождении медосмотра!
– Осужденный Клименко, 1917 года рождения, статья 58 часть б, срок десять лет без права переписки!– охрипшим голосом проговорил я заученную формулу наизусть.– Медосмотр пройден, замечаний нет! Готов приступать к работе.
– А это?– кивнул на разрезанную руку Василь Васильевич, мгновенно заметив неладное.
– Сержант Головко пояснит,– не стал я вдаваться в подробности, ища глазами своих товарищей Льва Данилыча и отца Григория.
– Ну ладно,– поморщился Щеголев,– все на местах?
Предпоследним в барак тяжело дыша забрел красный, как рак, наш батюшка. В руках у него ничего не было. Полы рясы промокли и висели тяжелым кулем у ног. Он то и дело хватался за сердце, открытым ртом ловя воздух. Ни по нем были такие марш-броски, ни для него тяжелый мужицкий труд. Позади него, подталкивая товарища в спину, зашел Качинский, бледный, кажется, еще более похудевший, чем был, но с все тем же озорным блеском в глазах.
– Теперь все…– удовлетворенно кивнул Щеголев, смахивая с плеча налипший снег.– Что я вам могу сказать, твари? Херов работаете, бывшие кулаки и господа…Херово! Так мы с вами и к следующей пятилетке недельную норму не выполним. А значит что?– он прошелся вдоль строя, закинув руки за спину.– А значит надо что-то с этим делать…Вас наш самый гуманный советский суд простил, дал возможность исправиться, а не расстрелял, как последнею падаль…Верно?– остановился Щеголев напротив Качинского, уперев ему свой тяжелый взгляд узких мышиных глаз куда-то в переносицу.– Верно…– так и не дождавшись ответа от бывшего офицера, он двинулся дальше вдоль строя.– А потому, вы не имеете права морального этот самый народ подвести! Вот, что я вам скажу, быдло нечесанное! Как нам быть? Спросите вы меня…человека, которого собственно и поставили для того здесь, чтобы сделать из вас настоящих людей! Все очень просто…Если не получается выполнять норму в рабочий день, то его надо увеличить!
По строю заключенных пронесся вздох разочарования. Мы подспудно думали, что Щеголев готовит какую-то гадость, но то, чего додумался его извращенный садисткий мозг, стало для нас настоящим открытием.
– Завтра…– он взглянул на часы.– Подъем переносится на четыре утра! Да…Вы останетесь без завтрака, но, послушайте…– снова вернулся он к Качинскому.– Хватит уже! Пора забывать свои барские замашки. Время у нас теперь другое! Новое время! А вы все о булочке с кофием мечтаете…Не для того мы революцию делали, чтобы вы тут барствовали! Да?– улыбнулся он Льву Данилычу, похлопав его по плечу.– По шконкам, твари!– неожиданно рявкнул он, мгновенно изменившись в лице, будто судорога пробежала по его пухлым щекам.– И попробуйте мне завтра норму не выполнить! Вообще с вырубки уходить не будете!
Громко топая хромовыми сапогами, он быстро вышел из барака, оставив после себя ощущение чего-то мерзкого, гнилого. Стали разбредаться кто куда. День казался здесь нескончаемым. И хотя темнело рано, а рассветало поздно, как в любой неволе, минуты и часы тянулись удивительно долго. Истопник прямо сырыми дровами стал набивать плохо прогретую печь. Задымило до рези в глазах, запахло копченным дымком. Мы втроем уселись на шконке отца Григория, еле стоявшего на ногах.
– Ну и сука нам досталась,– выругался Качинский, чем меня несказанно удивил. Надо же, воспитанный человек, интеллигент, бывший офицер, а ругается, как последний дворник. Видимо, долгое скитание по лагерям дает о себе знать, даже на таких, казалось бы железных людях, как Лев Данилыч,– на чужом х..ю хочет в рай выехать, сука!– процедил он, дуя на обмороженные пальцы.– Мы ему сегодня не только дневную, годовую норму сделали, а ему все мало…Трудовому народу…Обязаны…Да чхать трудовому народу на нас и нашу работу!– сплюнул Качинский.– Довели страну до ручки!Народу, там на воле сейчас нужно одно, чтобы пришли не за ним, а за соседом! Чтобы норму выполнять не здесь за бесплатно, а там за копейки, которые платят лишь для того, чтобы ты мог выжить.