– Нет ее просто…Нет, Лёва! – вытер слезы отец Григорий.– Я сегодня только осознал, что нет её и рая нет, и Его нет!– он махнул рукой на потолок, словно снимая паутину.– Разве ж, если б он был, до допустил такое с моей Марфушей? Разве смог смотреть на такое спокойно…– отче кивнул на мою полупустую миску.– Как бесы издеваются над нами! Дал бы им волю превратить нас в бессловесное стадо? Не дал бы…А раз так, то нет Его боле, и служение мое бессмысленно Ему.
Он пошевелился и через голову снял мокрую рясу. Бросил на пол, оставшись в одном грязном исподнем.
– Нет больше веры на земле русской! Продали мы ее…– одним движением он выпростал из отворота рубашки крестик на веревке и рванул, что есть силы вниз, оставляя на белой от мороза шее красный тонкий рубец.– Нет ее!– и отбросил его куда-то в угол, глубоко разрыдавшись.
Наступила такая оглушительная тишина, что даже дружки Кислого в своем углу притихли. Барак был маленький, и все невольно стали свидетелями нашего разговора. Я обернулся, удивившись задумчивым лицам сокамерников. Каждый в этот момент думал о своем, о несправедливости, о времени больших перемен, в котором мы живем, о системе, которую не сломать. О жизни, которая за этой колючей проволокой, стала не дороже выброшенного отцом Григорием дешевого медного крестика.
– Ну-ка пропусти!
– Мотя, не положено! Щеголь меня убьет!– прервал тишину чей-то разговор доносившийся из-за двери.
– Седой раньше убьет, если долг карточный не вернешь!– коротко обрубили любые возражения за дверью, которая тут же распахнулась и на пороге появился небольшого роста вор в яловых сапогах и расшитой рубахе косоворотке под новенькой телогрейкой. Позади него топтался наш вертухай – лопоухий юнец, восемнадцати лет отроду, прозванного за тонкую талию и визглявый по-женски голосок спицей.
Вор осмотрел барак, ища кого-то глазами. Раз,другой, третий, пока не остановился на мне. Улыбнулся, блеснув в нашем полумраке золотыми фиксами, и уточнил:
– Ты Чекист будешь?
В тот момент я даже был рад тому обстоятельству, что выйду из нашего барака, уж слишком тяжким грузом на меня легло бремя ответа за грехи организации, в которой раньше служил.
– Я!
– Семечку ты в обед поломал?– поморщился Мотя, как от зубной боли.
– Он первый с ножом кинулся,– пожал плечами я, чувствуя, как неприятный холодок страха закрадывается в мое сердце.
– Это Седому расскажешь! Семечка тебе предъяву кинул, ответить придется…Идем!
И не дожидаясь моего согласия, вор двинулся прочь, отодвинув широким плечом ноющего позади Спицу:
– Мотя, куда пойдем? А если Щеголь с проверкой нагрянет? Ночью любые передвижения по лагерю запрещены. Да он меня в ШИЗО сгноит!
Но вору было глубоко плевать, не обращая внимания на стенания вертухая, он по-кошачьи мягко ступал по мокрому свежему снегу, уходя куда-то вглубь лагеря. Там где находился административный корпус. Пожав плечами, я двинулся за ним, расслышав за спиной голос одной из шестерок Кислого:
– Допрыгался Чекист! За вора его на перо посадят в раз!
– Заткнись!– рявкнул Качинский, но дальнейшего я уже не разобрал. Спица закрыл за мной дверь в барак и отчаянно зашептал на ухо:
– Ты только побыстрее, если что…А? Щеголь придет, мне головы не сносить, а мне до дембеля три недели осталось!
Что мне было ему ответить? Что сам не знаю вернусь или нет? Или пообещать, что все же вернусь?
Я промолчал и чуть ускорил шаг, чтобы побыстрее догнать ушедшего уже далеко вперед Мотю. Тот шел, не оглядываясь, уверенный, что я следую за ним попятам.
Мы шли, абсолютно не скрываясь, по главному проулку ТемЛага. С вышек за нами наблюдали вертухаи, посты безопасности провожали нас долгим внимательным взглядом, одни сочувствующим, другие насмешливым, но не один из них не попробовал нас остановить или окликнуть. В который раз я убедился, что власть воров в местах не столь отдаленных намного сильнее, чем власть администрации.
Отбой уже прошел. После десяти часов любые передвижения по лагерю запрещены. За нарушение расстрел на месте, а тут…Мотя вел меня куда-то вглубь административных зданий, с некоторыми вертухаями даже здороваясь. Прошли мимо медпункта, архива, нескольких столовых для комсостава и свернули за высокий двухэтажный сруб котельной.
Здесь я еще побывать не успел. Почерневшее от копоти крыльцо, забитые фанерой окна и прогуливающийся зэк на входе встретили нас у здания котельной.
– Все тихо?– уточнил Мотя, кивнув часовому. Именно так я понял его функцию.