– Забирайте…Он уже остыл, никаких шансов и не было,– на пороге появилась Валентина, в форменной шинели и белом халате. Лицо ее было какое-то грустное, осунувшееся, будто невыспавшееся. Я поймал ее взгляд, но она тут же отвела его в сторону, чтобы поменьше было разговоров.
– А что произошло, гражданин начальник?– уточнил я. чувствуя, как в сердце нарастает малопонятная мне тревога.
– Клименко!– обернулся на меня комиссар, удивленно подняв брови.– Какого черта вы тут делаете вдвоем? Что с тобой?– заметив мою повисшую безжизненной плетью руку, ответил вопросом на вопрос Ковригин.– Где отряд? Почему не были на утренней поверке?
– Мы с трех часов на вырубке, гражданин начальник,– объяснил за меня Качинский, подхватывая меня под руки. Уже скрываться и притворяться было поздно,– Щеголев погнал отряд в ночь. При валке деревьев осужденный Клименко был придавлен упавшим стволом, чтобы скрыть факт данного преступления, сержант Щеголев отправил нас в расположение лагеря, приказав обратиться вечером в медпункт, если станет хуже, чтобы списать все на бытовуху, а не его самодурство!– Лев Данилыч откровенно топил Василь Васильевича. И я его прекрасно мог понять. Сучья жизнь в лагере не давала шанса на справедливость, милосердие или помощь оступившимся, тут властвовал лишь один закон, либо ты, либо тебя…
– Разберемся! Товарищ капитан1 Валентина Владимировна,– обратился он к Валечке, встревоженно поглядывающей на меня и стоявшей чуть в стороне,– посмотрите заключенного…– попросил он, и то ли мне показалось, то ли его тонких губ действительно коснулась легкая насмешливая полуулыбка.
Любимая моя кивнула совершенно невозмутимо и шагнула ко мне. Но сейчас мое состояние не было главным.
– Что случилось-то, гражданин начальник?– поинтересовался Качинский, опуская меня в сугроб.
– Помню по этапу вы все время были вместе…– пряча глаза, начал объяснять Ковригин. Мое сердце екнуло. Я высвободился из теплых ладоней Вали, которая провела целостность моих ребер.– Вообщем, проверка вашего отряда была запланирована у меня на сегодня. Я пришел к подъему, чтобы провести утреннею проверку. Караульный доложил, что Щеголев вас только увел, что в расположении отряда остался лишь дежурный по бараку, отец Григорий…Я зашел, а он там…
– Где?– быстро спросил Лев Данилыч, уже соображая, что к чему в отличии от меня.
Ковригин ничего не стал отвечать, просто закурил еще одну папиросу, окутав себя сизым дымом, словно защитным коконом.
Качинский вместе со мной и не стал ждать каких-то объяснений. Я вместе с ним залетел в барак, тускло освещенный одиноко горящей керосиновой лампой. Фитиль почти дотлел, еле светясь в ее основании. В этом полумраке тело отца Григория, висящего на стойке нар, выглядело жутковато. Батюшка из своей собственной рясы скрутил удавку. Накинул один из ее концов на верхний край нар, где я спал, другой на шею и спрыгнул вниз. Судя по положению шеи, позвонки переломились почти в первый момент. Он и не мучался долго. Синий, необыкновенно толстый язык вывалился из приоткрытого рта, а глаза смотрели тоскливой пустотой, куда-то вдаль.
Захотелось завыть, закричать от боли…За те несколько дней, которые мы провели с ним вместе, рассудительный, строгий, богобоязненный Григорий Иванович среди всей этой погани, похоти и крови смотрелся светочом благонравия и настоящего православия.И даже он сломался…
– Дайте нож…– попросил Качинский, побледнев лицом. Шагнул вперед , как-то разом постарев, согнувшись под грузом ответственности. Куривший у входа Ковригин, не споря, подал ему штык от винтовки караульного.
– Режь, Саня!– попросил он, подхватывая отца Григория под ноги, чуть приподнимая над полом. Кое-как доковыляв, я стал пилить тугую ткань, с трудом вгрызаясь в узлы. Отяжелевшее, окоченевшее тело мертвого отца Григория сорвалось вниз, опрокидывая Качинского, с глухим стуком рухнув на пол.
– Гриша, Гриша....Отче, отче…– перекрестился Лев Данилыч, пытаясь прикрыть глаза батюшке. Набрякшие веки подавались плохо. – Не сдюжил ты…Не смог…Грех-то какой…
– Забирайте тело!– коротко приказал Ковригин, не настроенный на долгие прощания.
Двое срочников забежали в барака, загромыхав сапогами.
– Постой, лейтенант…– поднял на него посеревшие глаза Качинский, из уголков которых катились прозрачные робкие слезинки. Я вообще считал, что он плакать не способен, как герой без страха и упрека.– Дай, схоронить по-человечьи…Мы с Клименко отнесем, яму выроем…Дай…
– Клименко нужна медицинская помощь! Он сам еле стоит!– вступила в разговор, гневно нахмурившись Валентина, зашедшая следом за комиссаром.