– Потому Лев предложил такой план…– начал Седой.– Уйдем мы трое. Ты, я и Мотя! Сядем на машину и попробуем прорваться в город, там лесами выйдем к железке, сядем на проходящий товарняк и уйдем.
– Искать вас не будут,– хмуро продолжил Лев Данилыч,– мы продержимся сколько сможем, а потом сожжем лагерь! Я уже распорядился разнести по баракам горючее. После пожара тут будет такая мешанина из костей, что никто и не спохватится о вас.
– А ты?– схватил я его за руку.– Как же ты?
– А я останусь здесь, Саша,– грустно подтвердил мою догадку Качинский,– точнее мы с Малиной,– кивнул он в сторону молчаливо стоявшего у двери вора,– надо же кому-то командовать обороной этого всего. Сутки я вам обещать не могу, но часа четыре легко, даже с такими вояками, как зэки…
– Не сметь!– рявкнул я, забыл, что рука у меня все же ранена, и поморщился, когда острая боль от резкого движения прошила ее до самых пальцев.– Идешь с нами, или мы все остаемся здесь!
– Не дури, Саш…– грустно улыбнулся Качинский.– Кому-то придется это сделать! Почему бы не мне! Попав в лагерь, я даже мечтать не мог о такой смерти…В бою, да с большевиками! Знаешь, я ненавижу этот строй! Я ему служил, но искренне ненавидел. То, что творится в стране сейчас, эти чистки, страх, боль, беспредел, это все не по мне. Я старая гвардия, белый офицер, контра…Мне важнее другие ценности. Их в вашем государстве нет! Моя страна погибла много лет назад, я был обязан погибнуть вместе с ней. Теперь судьба мне дала еще один шанс! Видать, отец Григорий позаботился там…– он усмехнулся и крепко меня обнял.– Останься верен себе, Саш! Помни, что единственная высшая мера твоих поступков в жизни вот тут,– он грубо ткнул в мою грудь заскурузлым пальцем,– в душе! И никакой суд, никакие лагеря, никто не сможет изменить приговор, который выпишет тебе твое сердце и твоя голова. Прощай, друг!
Мы крепко обнялись. Я потом очень часто вспоминал последние слова этого замечательного человека, оставшегося верным своей присяги до конца, честного и отличного друга. И когда приходилось принимать непростые решения, перед глазами у меня вставали усталые глаза Качинского, которые словно бы повторяли:
– Высшая мера одна – твоя душа!
ГЛАВА 30 вместо эпилога
Июль 1945 года Харьков
Я шел по знакомым улицам родного Харькова, наслаждаясь теплой летней погодой и счастливыми лицами людей, спешащих мне навстречу. Фашисты город снесли почти до самого основания, почти везде, словно зияющие раны виднелись шрамы прошедшей войны: глубокие воронки, покореженные деревья, разбитые трамвайные пути, старые, еще дореволюционной постройки дома зияли глубокими оконными провалами.
Мы победили! Победили в самой ужасной и страшной войне, которую знало человечество, но только здесь, в давно уже мирном городе я ощутил, насколько высокую цену наш народ заплатил за эту победу.
Мы победили! И я смеял надеяться, что для победы сделал все, что мог. Узкий генеральский мундир с синими погонами мне шел. Медали позвякивали при ходьбе, заставляя на моложавого мужчину оборачиваться пробегающих мимо девчат.
Мы победили! А значит совсем скоро наладится мирная жизнь, снова заработают заводы, фабрики. Отстроятся заново дома и аптеки, снова на улицах будет слышится детский смех, снова заработает парк Горького, и понесут качели веселые довольные жизнью молодые парочки куда-то в синею безоблачную высь, навсегда забывшую о гуле бомбардировщиков. А пройдет пару десятков лет, и те ужасы, которое испытало наше поколения будут вспоминать, как страшный сон, затрется память о героях и человеческом подвиге в череде новых событий и испытаний, померкнет слава людей, отдавших жизнь за свое Отечество.
Что я тут делаю, спросите вы, мой уважаемый читатель? Служу…Потому как больше ни черта делать-то и не умею. После окончания войны и полной капитуляции Германии меня после небольшого отпуска по ранению направили в Харьков возглавить местное Управление наркомата внутренних дел. Надоело мне скитаться без кола и двора по заграницам, представляясь чужим именем и живя чужой жизнью, потому и сам попросил о переводе на более спокойную работу.
И сердце словно отжило…Мир снова заиграл яркими красками, стало дышаться легче. Дома всегда легче! Ноги сами свернули на липовую аллею возле дома, где когда-то я впервые поцеловал Валентину. Лип, конечно, уже не было вовсе. Войну они не пережили. Лишь корявые могучие пни говорили о том, что когда-то здесь росли деревья. Ничего, скоро здесь будет город-сад! Лучший город страны!
Зато все так же возле подъезда старики шлепали в домино. Игрались дети, слышался смех. Даже та самая лавочка, где я впервые обнял Валю каким-то чудом сохранилась.