– Хорошо…
Паровоз дал длинный гудок к отправлению. Лязгнула сцепка на отпущенных тормозах. Ковригин торопливо запрыгнул следом за мной, отталкивая меня от двери. Вагон качнуло. Стоило бы запомнить этот момент. Миг, когда моя жизнь окончательно, раз и навсегда разделилась надвое, теперь окончательно и бесповоротно. Из почти всесильного по республиканским меркам офицера госбезопасности, я неожиданно для себя, волею случая стал бесправным зэка, которого можно избить, не кормить, а то и вовсе убить, объяснив это потом пресечением попытки к бегству.
– Вот и все…– пробормотал Ковригин, наблюдая за мелькающими мимо станционными путями и пакгаузами. И от его слов противно заныло сердце, а в глазах, то ли от ветра, то ли от нахлынувших чувств неприятно засвербило. Я оглянулся на конвоира. Кто он в этой системе? Такой же винтик, как и я! Так же видет свободу через зарешеченное окно вагона. И разница в нас лишь в том, что он иногда может выйти подышать воздухом из душного, пропахшего насквозь потом и людскими испражнениями вагона, не ощущая на своей спине прицел автоматического оружия.
– Вот и все,– повторил я, отводя поскорее взгляд, чтобы молодой лейтенант не распознал моего настоящего состояния. Не верь! Не бойся! Не проси! Отныне это должно было стать моим жизненным правилом на очень и очень долгое время, если я хотел бы остаться в живых.
– Милости просим!– подтокнул меня снова Ковригин, пропуская вперед. Срочники, что сопровождали вместе с ним этап, ззапрыгнули в вагон где-то в хвосте.
Я повиновался, пришлось унять гордость, стерпев грубое обращение. Успокойся…Смирись…Твердил я себе. Ты теперь никто! Бандит! Зэк, но то, что понимал разум, простые и понятные вещи, отказывалось принимать сердце. Поморщился и шагнул внутрь теплушки, разгороженной пополам на две равные половины длинной крепкой, даже на вид, решеткой. В той часте, где обитал сопровождающий состав были сколочены широкие двухярусные нары, с наброшенной на них соломой и импровизированной подушкой из скрученной в несколько шинели. На них дремал, покачиваясь в такт движению паровоза, еще один из конвоиров. На расстегнутой до пупка гимнастерке я разглядел 3 «кубаря» на петлицах, соответствующих званию сержанта государственной безопасности. Мужчина был крепко сложен, плечист, на лице раскинулись длинные висячие запорожские усы, а лицо пересекал широкий косоугольный шрам, идущий от глаза через всю щеку багровым следом. Этот был явно более опытен, чем наивный простачок Ковригин, в разы более опасен, и по факту, скорее всего, руководил переброской этапа.
У его изголовья топилась небольшая прямоугольная буржуйка, чадящая креозотом. Видимо, бравые солдатики выменяли у работников станции на что-то шпалы. Сделали из них дрова и теперь грелись, наслаждаясь парящим теплом, исходящим от обшитых металлических листов.
Напротив буржуйки стройными рядами стояли несколько деревянных ящиков с консервами, картошкой и двухсотлитровый бак с питьевой водой, прикрытый металлической крыжкой, далее стол с керосиновой лампой и два стула. На столе разложен нехитрый натюрморт из закуски в виде куска сала и початая бутылка мутно-сизого самогона.
У арестантов условия были менее комфортными. Нары тоже были двухярусными, но их для десяти крепких мужиков, а именно столько я насчитал находившихся за решеткой, не хватало. Человек семь лежали вповалку на полу, кутаясь в черные жиденькие телогрейки.
– Чего замер? Не в Эрмитаже!– подтолкнул меня Ковригин вперед поближе к решетке.
От шума на нарах проснулся сержант. Мгновенно открыл глаза, оглядел меня по-волчьи внимательным и цепким взглядом.
– Последний?– спросил он, садясь на нарах и почесывая выпирающее пузо с выглядывающим из-под гимнастерки несвежим бельем.
– Харьков проскочили…Это тот самый, особый....– со значением ответил Ковригин, отпирая камеру.– А ну, отошли от решетки, гавнодавы хреновы!– рявкнул он, стараясь, чтобы его звонкий, еще по-юношески ломкий голос звучал солидно.– Теперь до самого Саранска без остановок.
Заслышав его команду, те, что лежали на полу, начали медленно подниматься. Среди них я рассмотрел длиннобородого батюшку с простым деревянным крестиком на груди, маленького щуплого чумазого цыганенка лет семнадцати, статного когда-то красивого мужчину с обезображенным ожогом лицом и троих крепких мужиков-работяг, каких можно встретить в любом городе и определить род их деятельности по крепким, разбитым тяжелой работой ладоням, хватким глазам и неторопливой походке.