Ефим Спиридонович поправил сползающие очки, кашлянул неуверенно.
— Работы, товарищ комиссар, вот столько, — он провел ребром руки по горлу. — Но, возможно, успею, постараюсь… Снимайте, бойцы!..
Осеннее солнце молодо выкатилось над землей, и росистые крыши и стекла заблестели, как по команде. Все без исключения.
Всадники, артиллерия, обозы вытягивались в одну колонну. Жители городка махали им вслед.
Славка и Петро, держа в поводу коней, шли рядом. За базарной площадью им с полувзводом нужно свернуть вправо от колонны. Это называется боковая походная застава.
А пока ребята шли со всеми. На Петре была ладно пригнанная шинель, на Славке — длиннющая. Утречком пришел Ефим Спиридонович и сказал:
— Ребята, я лишь одну успел. Другую как-нибудь на привале сделаю.
Посмотрели на отворот воротника, там чернильным карандашом буквы «П. З.», значит, шинель Петра…
Внезапно они увидели в толпе Ленку. Она махала букетом цветов и пыталась прорваться к ним сквозь толпу.
— Знаешь что? — сказал Петро. — Бери мою шинель, мы же одного роста. А мне потом переделают.
— Зачем? — запротестовал Славка.
Но Петро уже снимал свою.
…За площадью пятнадцать всадников повернули направо, пришпорили коней. В лица мальчишкам ударила струя ветра. А вокруг был простор — простор на все четыре стороны.
ВЫСШАЯ МЕРА
Повесть
Мартынову снились кони. Белые, серые и даже фантастической лиловой масти.
Сперва это были просто табуны. Лошади паслись на сочных лугах, наклоняя гривастые шеи. Их удлиненные самодовольные морды, слегка раздутые у щек, рылись в траве; иногда резко вскидывались кверху, казалось, лишь для того, чтобы поглубже вдохнуть синий воздух.
Потом весь табун оказался под седлом. Стремена качались, но внезапно замерли: кони вытянулись в одну линию, без седоков. А сами люди возникли чуть позже, на другом конце луга. Они держали равнение, вздваивали ряды, затем перестроились в каре[2].
Мартынов весь напрягся во сне: «Ну, кто же? Кто — кого?»
…Любопытный месяц заглядывал в замутненное окно хаты и черпал светлым ковшиком загустевшую сутемь. Весенняя ночь была теплой, почти жаркой. Нынче земля подсохла и деревья начали зеленеть исключительно рано и резво. Впрочем, в этих местах зима всегда ломается надвое еще в феврале.
Накануне Мартынов оттопал на своих двоих солидное расстояние от станицы Усть-Лабинской — сюда, где разместился штаб бригады. Пришел затемно. В первой же свободной избе, указанной комендантом, завалился спать…
Досмотреть сон Мартынову не дали. Кто-то тряс его за плечо:
— Терентий Петрович! Вставайте… Комбриг вас кличут.
Мартынов спокойно открыл глаза. Будто и не спал. И сна не видел. И усталости никакой. Лишь достал из пиджака часы, щелкнул гравированной крышкой — покачал головой. Самая полночь. В самый раз дать храпака. Ох ты жизнь-судьбина!
Вскочил, быстро оделся и вышел вместе с посыльным за порог.
Весенний яблоневый запах заполонил землю. Он был настолько густым, что Мартынов невольно поднял руку, словно бы желая чуть отстранить его.
Рядом с дорогой, отодвинувшей влево и вправо белые хатки, в зарослях забилась, застучала трель. «Соловей?» — Мартынов даже замедлил шаг. Он так и не понял, соловей это, другая ли птица — и в то же мгновение угодил сапогом в глубокую лужу.
Терентий Петрович чертыхнулся и смущенно скосил глаза на посыльного. Тот ступал рядом невозмутимо, ничего, казалось бы, не замечая.
На краю станицы, в двухэтажном деревянном доме, возле которого похаживал часовой, помещался штаб бригады.
Комбриг Иосиф Родионович Апанасенко вел с кем-то телефонный разговор. Мартынов уловил лишь последнюю фразу:
— Нет, дорогой, есть кавалерийская лихость, но есть еще и трезвый расчет, — поучал своего собеседника Апанасенко. — Ты-то и постарайся соединить одно с другим…
Комбриг кивком поздоровался с Мартыновым и глазами указал на другую комнату.
Не успев перешагнуть ее порог, Терентий Петрович попал в объятия его давнего знакомого Пучкова — сотрудника армейской разведки. Более года не встречались они, но сейчас Пучков вел себя так, будто продолжал прерванную недавно беседу:
— Садись, Мартынов, кури. Ну, жив-здоров, это я вижу. Значит, приступим к делу, — и Пучков развернул на столе карту Северного Кавказа. Карта была сплошь исчеркана разноцветными карандашами. Но значение этих пометок было известно, пожалуй, одному лишь Пучкову.