И все-таки Мартынов не боялся надвигающейся грозы, а, наоборот, вовсю желал, чтобы скорее, как только можно, прогрохотала она. Промокнет до ниточки? Эка невидаль. Зато уж потом станет воздух, как парное молоко, и не посмеет зима задержаться за вешним порогом и напомнить о себе даже случайным утренним заморозком.
Справа, за тусклым изогнутым лезвием Кубани, показался хуторок — место знакомое: разве позабудешь, как еще недавно рубились здесь буденновцы с одной из офицерских частей из так называемой Добровольческой армии Деникина. Здесь тогда полегло много конников той и другой сторон, но больше все же офицерья.
Поблизости, помнил Мартынов, висел над рекою мост. Узкий мост, хлипкий, с разболтанным настилом. Где же он? Ни следа. Лишь на другой стороне Кубани обгоревшие, языкато зачерненные доски уткнулись в сырой песок. Мартынов огляделся и увидел метрах в двухстах от себя, на берегу, сутулого деда в картузе, надвинутом на самые брови. Подошел к нему и сказал как бы между прочим:
— Тут мосток должен быть у вас…
Дед ответил, не поворачивая головы:
— Був такый, та нэма. — Голос у него хитроватый и по-стариковски дребезжащий, словно пересыпанный смешком и подковырками.
Но и без всяких разъяснений загадок здесь не было. Спалили мост. Судя по всему, недавно спалили… Дед отошел в сторонку, к лодке, и сапогом постучал по ее носу, высунутому из воды. «Фу ты, ну ты, так это же перевозчик!» — обрадовался Терентий Петрович. Так оно и было. Столковались они в два счета. Горсточка махорки — вот вся мзда: с куревом нынче не шибко.
Мартынов сидел за спиной деда и глядел на его морщинистый затылок. После каждого взмаха весел затылок розовел, а сам дед лишь кивком головы или поворотом в сторону отвечал на вопросы «да» и «нет». И только после вторичного упорного вопроса — не шляются ли на хуторе посторонние, прибавил к повороту головы скупое: «Давно уж никого».
И все-таки, оглядываясь на близкий уже берег и щуря глаза, Терентий Петрович незаметно для деда полез за пазуху и ощутил в ладони ребристую рукоять. Металлически застрекотал повернутый барабан револьвера — мягкий звук вполне уживался с плеском воды. Но едва различимый, он — этот стрекот — действовал успокаивающе.
Старик, поскрипев уключинами, снял весла почти в то же время, когда после сильного взмаха ими лодка мягко врезалась в песок. «Ловко», — подумал Мартынов. А дед уже глядел вдаль — на подслеповатое, размазанное тучами солнце. Оно клонилось к пологому кургану, готовясь пролиться за его хребтину и уж там отдохнуть за день.
Поворачиваясь лицом к Мартынову, спросил:
— Заночуешь у нас… или как?
«Ого! А я-то думал, и слова живого из него не выжмешь», — усмехнулся Терентий Петрович. Он и сам пока не решил, где нынче скоротает ночь. До хутора предполагал добраться значительно раньше. Отдохнуть малость — и дальше. «Не втянулся еще, видать, ноги гудят с прошлых переходов», — и уже вслух проговорил:
— Пожалуй, заночую. Приютишь где-нибудь, папаша?
— Кому — папаша, а кому — Петр Иваныч, — буркнул дед.
Мартынов сделал длинную паузу, долженствующую означать полнейшее согласие с собеседником и неподдельное уважение к нему, а потом, после этой паузы, повторил с мягкой настойчивостью:
— Так как же, Петр Иванович?
— Пущу, — неторопливо и солидно ответил тот, будто собирался поместить Мартынова не в хате на полу, а в королевском дворце или, по крайности, в роскошных апартаментах.
Темнело. Когда они шли к дедовой избе, казалось, что весь хутор, с его крепкими многочисленными постройками, медленно опускается на темное морское дно. Нависающие тучи довершали эту картину. Да и огонька пока ни одного: ни в хатах, ни в сараях… Где-то на окраине хриплая гармонь резанула воздух, и Петр Иванович недовольно буркнул: «Опять Коська-охальник гуляет…» Гармонист приближался. Он беспощадно терзал гармонь, извлекая из нее каких-нибудь два-три звука, — на большее не хватало умения, — но и этого было предостаточно: со всех концов валили парни и девчата. Сыпались просьбы:
— Кось, а Кось, жарь «Никанориху» чи «Яблочку».
Знающий себе цену — цену, явно завышенную, — гармонист не торопился выполнять заказы. Лишь иногда наклонялся к девушкам:
— Ну, заграю. А мне что за это?