Мартынов, ни на шаг не отставая от Петра Ивановича, простодушно удивлялся: «Ишь ты! Гуляют! Молодые, они такими и остаются… А хуторок, судя по всему, сытый, не пострадавший от разрухи».
Утром он убедился в этом воочию. Не только крепчайшие домики с узорчатыми ставнями, заботливо выкрашенными или побеленными. Главное — всего вдоволь: хлеба, меда, сала. А кони какие! Загляденье одно… Петр Иванович слушал Мартынова:
— Сытый хутор, говоришь? Да-а, но не только сытый, а еще и строптивый. Туточа в кажной хате ежли не пулемет, то парочка винтовок есть наверняка. Пытались и к нам бандиты сунуться — отбились.
Они стояли за плетнем, у кустов, на которых из набухших почек высовывались зеленые зубцы. Было мокро, хотя гроза прошла стороной, — лишь под утро короткий дождь весело процокал здесь. Дед сунул Мартынову свою острую смуглую ладонь:
— Прощевайте покедова. Ладно… чего там… обойдусь без твоих благодарностев. Не тебя первого приючал.
Терентий Петрович сглотнул улыбку, скользнувшую было под пшеничными усами, тронул пальцами козырек фуражки и зашагал своей дорогой. А шагов через десять оглянулся и кивнул головой Петру Ивановичу: «Прощевайте…» У крайней хаты, прижавшейся к белому берегу Кубани, его окликнули:
— Мартын!.. Ты это чи не ты?
Не сразу обернулся Терентий Петрович, сделал еще два или три шага, как бы по инерции. Потом уже, лениво зевая, глянул вполоборота на того, кто звал. Печать полного безразличия лежала на лице, но, по сути, — это уже другой Мартынов. Готовый, если надо, выхватить наган на несколько секунд раньше, чем кто иной. Но тут же он радостно улыбнулся: навстречу шел его бывший однополчанин по Первой Конной, пулеметчик Мишка Бояршин. Мишка был краснознаменец; на засаленной гимнастерке, в красной матерчатой розетке, и сейчас лучился у него орден. Шел он на Мартынова худой, высокий, с пустым рукавом — потерял руку в лихой атаке еще в девятнадцатом… И начались у них объятия, восклицания:
— Помнишь? Лиски, Поворино…
— А Валуйки, Острогожск, и-эх!
Они бессвязно перечисляли города, переправы, начдивов и комэсков, поваров и лошадей. И еще долго бы, наверное, говорили, но женский визгливый голос прервал их:
— Мишка, ч-черт. Куда же ты пропал?..
— Узнаешь? Маруська из санчасти, а ноне жинка моя.
Она тоже узнала Мартынова, подошла улыбаясь. И прежде чем протянуть руку, вытерла ее о кофточку.
— Здрасьте.
— Здравствуй, Маруся. Оседлала нашего героя?
— Оседлала, — ответил за нее Мишка. — Цельный день гоняет: то бревно распили ей, то куреня побели, ажник дыхнуть невозможно. Хорошо еще, одна лопата осталась! — Он потряс огромной заскорузлой ладонью.
Теперь Терентию Петровичу было ясно, как Мишка Бояршин очутился здесь: возвратившись по чистой, покинул родную донскую станицу Константиновскую и подался вслед за любимой на Кубань. Мягко, чтобы не обидеть, отказывался он от их приглашения зайти «на час» и посидеть за столом. А они наседали с двух сторон, и весьма настойчиво.
— Хоть на базу посидим, на лавочке, — уговаривал Мишка.
— Щец похлебаете, с салом, — агитировала Маруся.
— Спасибо, родные вы мои, — отвечал Мартынов, — не могу. Ну, никак.
Михаил почесал затылок и, проводив своего полчанина до кургана, спросил под конец:
— Далеко путь держишь?
— Видишь ли, — Терентий Петрович хитровато тронул ус. — Шукаю артиллеристов из части товарища Черевиченко.
Бояршин также хитро взглянул ему в глаза. И крепко пожал ему руку.
Удаляясь, Мартынов думал: «Вот оно как. Своего человека встретил, надежного, можно сказать, бойца, но и ему всего нельзя открыть. Нету прав. И ничего тут не попишешь!..»
Небо, до блеска отмытое ночной грозой, густой синевой простиралось над степью. И по ней уверенно, с котомкой в руках, уходил высокий сутуловатый человек.
Ночь. Глухая станция.
Где-то шипит паровозик, захлебываясь паром. Огоньки бегают воровато, словно боятся встретиться с людьми лицом к лицу.
Со всех сторон подступала к станции степь, и казалось, что оттуда, из темноты, затаенно глядят тысячи глаз, — и от этого становилось не по себе… Мартынов сидел на скамейке и, щуря веки, скользил взглядом по небосводу, сплошь усеянному крупицами соли — звездами. Разговор с дежурным по станции не получился. Одутловатый нервный детина, повидавший за эти годы представителей всех властей, орудовавших на юге России, был вконец издерган и подавлен и потому совершенно беспомощен. Ничего он не знал. На вопросы отвечал невразумительно, сонно. А когда Мартынов повысил голос, дежурный и вовсе опустил веки, стал посапывать. Ясно — хоть к стенке ставь его и пали над головой, ничего не добьешься: такое над ним уже проделывали… Все-таки Мартынову удалось выяснить главное: в течение последней недели никакие вооруженные отряды через станцию не проходили. Да и в окрестностях тихо.