Сломленный событиями ночи, Шипилов утратил выдержку. И закричал в лицо начальству:
— Затем нас стали душить, как щенят! И все в тишине, в тишине, в тишине! А потом ударил и пулемет!
— Прекратить истерику, вы, гнилой тряпка! — Ожесточаясь и бледнея, полковник стал коверкать русские слова.
— Я пытался собрать людей… остатки… поднять их. — Казалось, что вспышка Шипилова сменилась полным безразличием, теперь он просто перечислял события. — В ту минуту, господин полковник, я и увидел Мартынова.
— Ночи нынче темные. Вы не ошиблись?
Сотник устало провел по лицу ладонью. Глянул на собеседника и отрицательно покачал головой.
Было о чем подумать полковнику Айвазяну. Он и секунды не сомневался в том, что Шипилов сказал правду. Неясным оставалось, как все-таки Мартынов мог пронюхать о готовящейся операции? Знали о ней немногие, вряд ли кто-нибудь сболтнул лишнее. Так ли это?.. Прежде всего — неторопливость и беспристрастие.
Полковник положил перед собой лист белой бумаги. Бумага была отличная, довоенная — Айвазян не привык писать на чем попало. Настоящий штабист всегда должен оставаться на высоте, как, впрочем, и любой уважающий себя кадровый военный. Мятая одежда, погоны, нарисованные карандашом, и прочие «вольности» были чужды полковнику даже в подобных условиях. Другие, в конце концов, как хотят, но себе лично дозволить такое нельзя.
Но мысли мыслями, а свежий лист ожидающе белел перед ним. И Айвазян — вот она, беспристрастность, — раньше других вывел на нем свою фамилию. Почерк у полковника почти дамский, с завитушками. Наклонив голову, он глядел на них и тут же, стыдясь, подумал, что ведет себя так, словно кто-то наблюдает за ним. Или, того хуже, фотографирует. «Позёр! Статист провинциального театрика!» — почти вслух обругал себя. — Ну что? В чем он может обвинить себя самого?» — Рука заработала быстро, завитушки, завитушки, столбик фамилий рос… Шипилов, сам Красильников… И лишь имя незаметного солдатика Захара Манько не попало в этот столбик.
Обвинить полковника в непроницательности было бы несправедливым. Никому бы не удалось с налета обнаружить, откуда потянулась ниточка к Мартынову. Требовалось время. Но Айвазян торопился и нервничал.
Наконец он перегнул лист вдвое, тщательно, даже ногтем провел по сгибу, затем еще один раз перегнул и еще. Тонкими бледными пальцами стал рвать его на мелкие клочки, и вскоре в его ладони лежала горка белых чешуек.
Не без удовольствия переложил Айвазян их в пепельницу.
Его движения сейчас были многозначительно замедленными. И оранжевый язычок пламени тоже, казалось, застыл на спичке, не увеличиваясь. И вот полковник поднес ее к пластинчатым бумажкам, а когда они вспыхнули, он почувствовал резкий ожог. И тут же поднес к губам указательный палец, чтобы поплевать на него.
Солнце вкатилось в сарай неожиданно, и Никитка, как-то сразу проснувшись, поспешил зажмуриться, до того яркими были лучи. В этом заброшенном сарае, покрытом негусто набросанными жердями, ему было хорошо. Еды пока хватало. Головка чеснока, соленый огурец да хлеб. Если не жадничать, то на такие харчи не только сутки, а и больше можно прожить. Банка из рыжей жести наполнена водой. Живи не тужи!
А дальше?.. Он мало задумывался о дальнейшем. И возраст, и жизнь такая. Знать, без конца блуждать ему по станицам и селениям. И, между прочим, не в каждой же хате по шее дают. Встречаются порой люди сердобольные, особенно взрослые тети. «Мне бы научиться петь, — подумал Никитка. — Что-нибудь чувствительное. Ну, про любовь, допустим. А еще лучше, как дядечка в лазарете помирает и как родным отписывает».
Такую песню он слышал на станции то ли под Харьковом, то ли еще где. Но ведь у того пацана голос был звонкий, смелый. «А что я могу? — вздохнул мальчуган. — Может, лучше в танцоры определиться?..»
Взгляд его невольно упал на худую обувку. Ботинки вы, ботинки! Подошвы прикручены проволокой, и — эх!
С пригорка, где стоял сарай, хорошо была видна станица. И жила она заманчивой жизнью. Над избами дымки закручиваются. Варят и пекут небось!.. И хлеба, и пироги с капустой, борщ! — аж голова кружится, как хочется есть!..
Но жизнь была не только в пирогах и борще. Во-он за тополями мальчишки собираются. Может быть, хотят коней поить в Кубани? Никитка увидел, как один за другим ребятня кубарем скатилась с зеленого бугра к реке.
А по узким улицам станицы степенно прохаживались взрослые, некоторые из них опирались на клюку. «Старики, наверное, инвалиды. Поранили их на войне, вот и шкандыбают сейчас, — подумал мальчик. — Один небось за красных воевал, другой за белых. Поди разберись туточа!..» С особой остротой Никитка почувствовал, что его тянет не только к жирной, давно забытой еде, но еще больше — к людям. Точнее, к человеку, к одному.