— Да ну тебя! — не на шутку рассердился Ласманис. — С пуговицами ты еще справляешься, как и всякий солдат. Женятся не для того, чтобы жена галифе стирала и шинель штопала. Нужно, чтобы была семья, дети.
Терентий Петрович чуть не сказал, что хоть Ласманис и считается женатым человеком, но и у него семьи, по сути, нет. Его жена — такая же подпольщица, как и он. То он в тюрьме, то — она. Тысячи километров и месяцы, годы разлуки между ними. И Мартынов тепло спросил:
— Мария Павловна, как и прежде, в Москве?
— Да, Мрия моя покуда там, — Ласманис так и сказал «Мрия», пропуская букву «а» и чуть растягивая это слово.
«Как прекрасно! — подумал Мартынов: — Мужественный латыш Ласманис женат на русской женщине-революционерке и называет ее по-украински Мрией, что в переводе означает мечта».
Глаза того и другого были задумчивы. Наконец Терентий Петрович сказал:
— Ты прав, наверное… Семья, дети… За них, за детей — свои ли, чужие — мы и боремся. За счастье будущих поколений. Авось и нас помянут добрым словом. Ну, добре, старина, чего-то отклонились мы с тобой в сторону. Пойду-ка посты проверю.
…Ничего полковник Айвазян от Никитки не добился.
Начал издалека: откуда родом? Где отец, матушка? Куда путь держит? А затем, осторожно и, как ему казалось, внезапно — вопрос о Мартынове.
И сразу же был сбит с толку. Паренек, вот те раз, не отнекивается, не юлит.
Более того, с расширенными, удивленно-радостными глазами Никита спросил:
— Где же он, дядя Терентий? — и уставился на Айвазяна.
За спиной полковника угрожающе кашлянул Шипилов. Айвазян не обратил никакого внимания на сотника, был всецело занят допросом мальчугана:
— Итак, ты, добрый молодец, не отрицаешь, что знаком с Мартыновым?
— Чего же мне отрицать? — пожал плечами Никитка.
— Это мне, скажу по чести, нравится. Есть оч-чень умная русская поговорка «за признание — полнаказания». А я тебе, малыш, обещаю и вторую половину снять. Слово офицера! Н-но, выкладывай все начистоту.
Никитка моргал как-то сонно, хотя спать ему вовсе не хотелось. Он плохо понимал обращенные к нему слова, но смысл был, конечно, ясен. И ничего доброго от этих вежливых людей мальчик не ждал: сколько раз приходилось ему видеть порубанных сельчан и сожженные станицы, и все это сделали вот такие «вежливые» дяденьки. Но ребенок остается ребенком. На вторичный вопрос полковника он снова ответил, что «да, не отрицает» и даже добавил, мол, «дядя Терентий хороший».
И совершенно неожиданным был для него удар по лицу, обрушенный сотником.
— Он же издевается над нами, господин полковник! — орал Шипилов. — Я же ему, сукину сыну, зараз мозги наружу!..
— Прочь, — спокойно сказал Айвазян и указал Шипилову на дверь. А потом, поднимая Никитку, миролюбиво проговорил: — У всех нас нынче нервы… так сказать… желают много лучшего. Ты уж не серчай на него, да-арогой. Понимаешь, он много-много воевал, ужасы всякие видел…
Никитка, глотая слезы, не отвечал полковнику, его личико с недетскими складками у губ и глаз, было трогательно-беспомощным, но Айвазяна это не трогало.
Он возвышался над мальчиком и нетерпеливо хлопал его пальцами по плечу. Примерно так строгий столоначальник постукивает по какому-либо предмету, требуя от подчиненных скорейшего завершения работы.
Мальчик плакал беззвучно, гордость заставила его не всхлипывать, крепко сжимать зубы, а они, как назло, стучали и ничего он не мог с ними поделать.
— Ну-ну, мальчик, достаточно! — ровным голосом проговорил полковник. — Очень прошу тебя, дос-та-точ-но! Сейчас ты мне должен рассказать все по порядку: где ты встретился с Мартыновым? При каких обстоятельствах? Ну, и так далее.
«Этот бить не станет, — решил Никитка. — Да и за что же им меня бить? Что я им такого сделал? Это они отца моего зарубили…»
Но самое печальное и трагичное как раз и заключалось в том, что мальчик говорил истинную правду (скрывать ему было нечего — он ведь ничего не знал о Мартынове), но полковник не верил ему, к тому же внешнее благородство и терпение Айвазяна иссякали.
День был солнечный, теплый, а полковнику становилось зябко. Лицо его желтело. Он стоял посредине, скрестив руки и пряча ладони под мышками. Уголки губ подергивались. Он уже не слушал чистосердечные «не зна…», «откуда мне знать?», «Христом богом клянусь…». Нет, нет, этот последний шанс распутать все дело и укрепить свою пошатнувшуюся репутацию упускать нельзя.
Доведенный до отчаяния Никитка наконец замолчал, задышал тяжело и сразу же выкрикнул что было силы:
— Да знал бы я, все одно не выдал бы дядьку Терентия!.. Он… Он за свободу борется, а вы… Мучители!