Захар Манько, — он присутствовал здесь же, — перехватил взгляд Терентия Петровича и потому сказал:
— Не трудись, Петрович, полковника больше нет. Застрелился Айвазян… во-он там, недалеко от склада боеприпасов. Все-то на моих глазах произошло. Фигуру его я издалека заметил, сидел он на пеньке, с пистолетом, вроде как не в себе был. Ну, а я… того… кустами… чтобы прикладом огреть и связать. Чую, бормочет он песню, чи-то, стихи якись. Про даму, што ли, ну будто она в шелках вся. Я тут и крикнул: «Сдавайся, господин!» А он — возьми да и пулю в лоб… Так-то.
Мартынов слушал Захара хмуро, задумчиво. Наконец сказал:
— Стихи он, может, и любил. А душой все равно черствым оставался.
— Понятное дело! — подхватил Захар. — Буржуазных стишков начиташься, Пушкинов этих всяких, так рази ж душою подобреешь?..
Терентий Петрович снова провел ладонью по лицу, словно какая-то мысль не давала ему покоя. Он даже не обратил внимание на пронзительный взгляд Артура Яновича. А тот просто ждал — не даст ли Мартынов «отповедь» Захару. И, не дождавшись, сказал:
— Ты не прав, товарищ. Буржуазные стишки! Пушкины! Да Пушкин, если хочешь знать, прекрасный поэт, гордость наша. Наша… а не тех вон, — и Артур Янович скосил глаза на пленных офицеров…
Мартынов шел и старался думать, о чем говорил ему старый большевик Ласманис. Да, это так! Не раз приходилось видеть Мартынову, как в разгромленных петлюровских штабах, к примеру, висел на стене портрет Тараса Шевченко. И его пытались националисты сделать «своим». Дудки им!..
Мысли Мартынова были четкие, отформованные, железная убежденность пронизывала их.
А вот на сердце у него, как и прежде, лежало что-то тяжелое. «Почему?.. Отчего?» — он пытался проанализировать свое настроение или, точнее, состояние. Застучало в висках, заныло. Приближаясь к сараю, указанному ему Митькой Урюпиным, Мартынов не удержался и почти побежал к открытой двери…
Полумрак…
Тяжелый сырой воздух…
Худенькие плечи Никитки и его светлые затуманенные глаза он узнал сразу. Нескончаемая тоска, жалость, которую он не знал до сих пор, захлестнули Мартынова. Ни кровинки не было в лице мальчугана. Лишь темно-красная пена застыла, запеклась ниже губ, на подбородке.
Фельдшер Загоруйко, узнав Мартынова, встал и безвольно развел руками. Сказал, словно бы оправдываясь:
— Что уж тут поделать!.. Сильно они его, супостаты чертовы!
Никитка лежал на охапке сена. Мартынов присел рядом и стал гладить его холодеющую руку.
Внезапно мальчик тихо-тихо застонал, сознание вернулось к нему, и он узнал своего спутника, обогревшего его на степных дорогах.
Губы его хотели шевельнуться — и не могли.
Мартынов вздрогнул:
— Сынок… как же это?..
Он вынул из кармана платок, опрокинул на него флягу и осторожно, настолько осторожно, насколько были способны его огрубевшие за войну пальцы, провел платком по губам Никитки, по щекам. Тому, наконец, удалось просунуть язык, глаза смотрели на флягу. Левой рукой приподымая мальчику голову, Мартынов напоил его.
Никита улыбнулся.
— Что ты?.. Милый…
Мальчик чуть слышно проговорил:
— Кубанью пахнет… рекой…
Зубы Мартынова все глубже впивались в собственный кулак. В горле стоял ком, и от этого он, чекист и вояка, немало повидавший на своем пути, почти задыхался. Все же сглотнул ком и шепотом повторил свой вопрос:
— Как же так, сынок?..
— Я искал вас, дядь Терентий, верил, что побачимся. А они… беляки… схватили меня, пытали…
Терентий Петрович продолжал гладить руку Никитки и молчать — никакие слова не могли выразить сейчас его боли.
Неожиданно мальчик попросил его:
— Дядь Мартынов, расскажи мне про что-нибудь?
Терентий Петрович выпрямился, еще больше посуровел и, тяжело дыша, начал говорить. Сперва это была речь тихая, с придыханием и паузами, потом голос окреп. Мартынов говорил о том, какая прекрасная будет жизнь после того, как окончится война. Хлеба заполонят все поля, горячо задышат заводы, а веселые гудки паровозов станут разноситься далеко-далеко. И все это не сказка, все это непременно сбудется…
— А сказки вы знаете? — жалобно спросил Никитка.
— Какие? — удивился Мартынов.
— Ну… веселые. Может, побасенки якись?
Несколько минут Терентий Петрович тер лоб, затем, прикрыв ладонью глаза, начал: «Вот… слушай… Ехала деревня мимо мужика — лаяли ворота из-под собака́. Выбежала палка с теткою в руке», — он больше не мог сдержаться. Слезы, рыдание вырвалось из груди. И отцовская любовь к Никитке, и страшное напряжение всех последних дней и лет — все, все было в этих слезах.