– Родители нужны нам всегда, – мягко отвечала она, и они замолчали. Он размышлял над ее словами.
– Агентство будет счастливо заполучить ваши сегодняшние фотографии, – сказала она, зная, что ему приятно это услышать. Он не сказал ей про свою Пулицеровскую премию. Он никогда не говорил о ней.
– Я больше там не работаю. Они разорвали со мной контракт год назад, когда – черт бы меня побрал! – я чуть не загнулся с перепою в Бангкоке. Меня спасла проститутка – доставила в больницу. Наконец я вернулся и завязал с выпивкой. После того как меня уволили, а они имели на это полное право, я лег в реабилитационный центр. И вот не пью уже год. Это меня радует. Я только что начал работать в журнале, для которого освещал события благотворительного вечера. Это не мое, все эти великосветские сплетни. Я бы предпочел, чтобы мне подстрелили задницу в каком-нибудь гиблом месте, а не в бальном зале, как сегодня вечером, да еще когда на тебе этот дурацкий смокинг.
– Светские приемы, – рассмеялась она, – это тоже не мое. – Она объяснила, что знакомая дала ей билет, и она пошла, чтобы билет не пропал – место за бесплатным столом, который выделил благотворительный комитет.
– Всему остальному я предпочитаю свою работу с этими вот людьми на улице. А как ваш сын? Вы когда-нибудь интересовались им или, может быть, хотели увидеть? Сколько ему сейчас? – Эверет тоже вызывал в ней любопытство. И она вернула разговор к его сыну. Она искренне верила в важную роль семьи в жизни людей. Но у нее редко выпадал случай поговорить об этом с таким человеком, как он. Для нее это было даже необычнее, чем его разговор с монахиней.
– Через несколько недель ему стукнет тридцать. Иногда я думаю о нем. Но поздновато… Нельзя вернуться в жизнь тех, кому уже тридцать, и начать интересоваться, как у них дела. Я не удивлюсь, если он смертельно ненавидит меня за то, что я его бросил.
– А вы сами себя не ненавидите?
– Иногда. Но не часто. Я думал об этом, когда лежал в реабилитационном центре. Невозможно вот так вломиться в жизнь взрослого человека.
– Возможно, у вас получится, – кротко возразила она, – и, может быть, ему захочется вас увидеть. Вы знаете, где он сейчас?
– Раньше знал. Я мог бы это выяснить, но не думаю, что стоит. Что бы я ему сказал?
– А вдруг он захочет вас о чем-то спросить. Было бы неплохо, если бы он узнал, что ваш уход никак не был связан с ним.
Она умная, эта женщина. Взглянув на нее, Эверет кивнул.
Они еще походили по кварталу. Странное дело, но все было в относительном порядке. Раненых увезли по больницам, кто-то попрятался, кто-то продолжал обсуждать случившееся.
Было шесть тридцать утра, когда Мэгги сказала, что хотела бы попробовать немного поспать, перед тем как через несколько часов она снова вернется на улицу. Эверет сказал, что постарается на чем угодно поскорее добраться до Лос-Анджелеса. Он уже достаточно наснимал, но ему хотелось еще пройтись по городу, посмотреть, вдруг попадется что-нибудь особенно интересное. Он вез с собой большой материал, и не хотелось ничего упустить. У него возникло искушение остаться здесь еще на несколько дней, но он не знал, как на это отреагирует его издатель.
– Я сделал несколько ваших удачных снимков, – сказал Эверет, оставляя Мэгги на ступенях у входа в дом – ветхий и неприличный, но, кажется, это ее не волновало, она сказала, что прожила здесь много лет. Он быстро записал ее адрес, пообещал прислать фото и попросил у нее номер телефона на случай, если когда-нибудь здесь появится.
– И тогда я обязательно приглашу вас на обед, – посулил он. – Мне было приятно поговорить с вами.
– Мне тоже, – ответила она, улыбнувшись. – Боюсь, порядок теперь здесь наступит не скоро…
Без электричества и сотовой связи они были отрезаны от всего мира. Ощущение было странным.
Начинался рассвет. Они распрощались. Суждено ли ему еще раз увидеть ее? Скорее всего, нет. Это была невероятная и незабываемая ночь.
– До свидания, Мэгги, – сказал он, когда она заходила в дом. Коридор был усыпан кусками штукатурки, но она с улыбкой заметила, что едва ли он сейчас выглядит хуже, чем обычно.
– Берегите себя.
– Вы тоже! – Она помахала ему рукой и дернула дверь на себя. В нос им ударила жуткая вонь. Как она может жить здесь? И вправду – святая женщина… Он усмехнулся: провести ночь после землетрясения в Сан-Франциско с монахиней. Ему не терпелось увидеть ее фотографии. И потом как-то неожиданно, уже удаляясь от ее дома, пересекая округ Тендерлойн, он поймал себя на мыслях о сыне. Он вспоминал того маленького Чада и впервые за все эти годы ощутил нечто вроде тоски по нему. Возможно, когда-нибудь он увидит его, если, конечно, попадет в Монтану и если Чад все еще там живет. Кое-что, о чем говорила Мэгги, засело у него в мозгу, и он пытался освободиться от ее слов. Его тяготило чувство вины перед сыном, и он не хотел считать себя виноватым. Да, время упущено. Какие-то действия с его стороны никому не принесут пользы. Он шагал в своих счастливых сапогах мимо пьяниц и проституток, живущих на одной улице с Мэгги. Вставало солнце. Он возвращался в центр города. Для снимков была уйма возможностей, особенно для него, который знал свое дело и не терял надежды, что в один прекрасный день получит еще одну Пулицеровскую премию. Даже после ужасных событий прошедшей ночи он чувствовал себя гораздо лучше, чем все эти годы. Как журналист он опять был на коне. Его наполняло чувство уверенности и полного контроля над своей жизнью, чего раньше не было.