— Правда?
— Это воротник вашей матушки. Он стал лучше, — Чэрити расправила края. — На вас он выглядит гораздо больше!
Марта Слайт была большой и толстой, за власть над грязью в Уирлаттон Холле её голос соперничал с голосом Хозяйки Бэггилай. Смолевка подняла край воротника.
— Не было бы лучше надеть что-нибудь симпатичное хоть раз? Ты помнишь женщину в церкви два года назад? Ту, про которую Преподобный Херви ругался, что она одета как падшая? — она засмеялась. На той женщине был надет кружевной воротничок, хорошенький и мягкий.
Чэрити нахмурилась.
— Мисс! Это неприличное желание!
Внутренне Смолевка вздохнула.
— Извини, Чэрити, я говорю, не думая.
— Бог простит вас, мисс.
— Я буду молиться этому, — солгала Смолевка. Она давно поняла, что лучший способ избежать Божьего гнева, льстиво уверить Его в преданности. Если Чэрити скажет Бэггилай о желании Смолевки носить кружево, а Бэггилай скажет об этом своему хозяину, то Мэтью Слайт опять накажет Смолевку. Вот так, думала Смолевка, чтобы избежать наказания, она научилась лгать. Наказание — лучший учитель по обману. — Я готова.
Мэтью Слайт, его двое детей и гость ужинали в дальнем конце огромного зала. Ставни высоких окон оставили открытыми. Сумерки затемнили широкую лужайку и изгородь.
Сэмюэлу Скэммеллу, полагала Смолевка, было больше тридцати, его тучность олицетворяла высококалорийное питание. Лицо мало чем отличалось от лица отца. Оно было таким же большим и таким же грузным, но там где отцовское было крепким, у Скэммелла оно казалось вялым, как будто кости были эластичными. Губы, полные и влажные, он постоянно облизывал. А ноздри как две огромные тёмные пещеры были заполнены чёрными волосами. Он был уродлив и коротко подстриженные волосы не добавляли ему красоты.
Казалось, он стремился угодить, уважительно слушая недовольные замечания Мэтью Слайта по поводу погоды и прогнозов на урожай. Смолевка ничего не говорила. Эбенизер, чье тонкое лицо темнело очертаниями бороды и усов, очертания, которые не исчезали даже после бритья, спросил, чем занимается брат Скэммелл.
— Я делаю судна. Не сам, конечно, понимаете, а люди, которых я нанимаю.
— Мореходные корабли? — спросил Эбенизер, любящий во всем точность.
— Нет, нет, конечно же нет, — засмеялся Скэммелл, как будто это была шутка. Он улыбнулся Смолевке. На губах были крошки от куриного пирога Хозяйки. Ещё больше крошек было на толстом черном суконном пальто, а белый воротник с кисточками был испачкан пятном от подливки. — Лодки для перевозчиков.
Смолевка ничего не сказала. Эбенизер нахмурился, наклонился вперёд.
— Лодки для перевозчиков?
Скэммелл положил руку на живот, широко открыл маленькие глазки и безуспешно попытался подавить небольшую отрыжку.
— Правда и ещё раз правда. Видите ли, в Лондоне Темза — наша основная улица, — он снова обращался к Смолевке. — Перевозчик везет груз и пассажиров, а мы строим большую часть их ремесла. Мы и знатные дома обслуживаем, — он улыбнулся Мэтью Слайту. — Мы построили баржу для его Преосвященства Эссекса.
Мэтью Слайт хмыкнул. Казалось, факт, что Сэмюэл Скэммелл вел свои дела с командующим Парламентской армии, его не впечатлил.
Стояла тишина, только было слышно, как нож Скэммелла скоблит по тарелке. Смолевка оттолкнула жилистый кусок курицы на край тарелки, стараясь спрятать его под сухими корками, оставшимися от пирога. Она понимала, что выглядит невежливой, и отчаянно искала, что сказать гостю.
— У вас самого есть лодка, мистер Скэммелл?
— Правда и ещё раз правда! — он засмеялся, видно подумав, что это тоже шутка. Остатки пирога упали на его необъятный живот. — Боюсь, я плохой моряк, мисс Слайт, правда и ещё раз правда, да. Если я должен проплыть по реке, я молюсь, чтобы утихли волны, как делает наш драгоценный пэр, — это, вероятно, была тоже шутка, поскольку волосы в просторных ноздрях затряслись от фырканья.
Смолевка вынужденно улыбнулась. Брат скреб ногами по дощатому полу.
Отец перевёл взгляд со Смолевки на Скэммелла, и на его тяжёлом лице проступила слабая таинственная ухмылка. Смолевка знала это выражение отцовского лица. И оно ассоциировалось у неё с жестокостью. Её отец — жестокий человек, хотя полагал, что жестокость — это добро, считая, что ребенка нужно принуждать к благосклонности Господа.
Мэтью Слайт, смущенный новым молчанием, повернулся к гостю.