Виктор налил ему стакан водки. Потом вышел в прихожую, и мельком взглянув на меня, позвонил командиру. Доложил, как обстоит дело и осторожно предположил, что нужно поставить кого-то в наряд вместо Друнина.
Как орал в трубку командир, я слышала даже отойдя к дверям спальни:
– Бросить службу из-за бл…и?!!! Непостижимо... Вы там совсем ох…и?!!! Присмотри за этим м…ком, Усольцев! Твою ж ма-а-ать! Мелькнет где – сам подвешу за яйца! Выполнять!
– Есть, товарищ командир! Никак нет – не засветится, я ручаюсь… – бодро отбивался Виктор. А Сашка протестующе мычал и тихо плакал на кухне. Потом спал там же, склонившись на стол. Мы не рискнули будить его.
А я не спала всю эту ночь до самого утра. Тогда ночи стояли белые и, как ни затеняй окна, в спальне все равно было видно. Я смотрела на Витю, который вырубился под утро, только склонившись к подушке, и таяла от нежности к нему и еще почему-то – острой женской жалости. Потрясающе огромной, почти материнской. Я чуяла себя его охранительницей и надежным, как скала, гарантом нашего семейного счастья.
Вообще, общее впечатление от всего этого получилось ужасным, и тяжелое настроение не покидало меня несколько дней. Было тем более страшно и даже дико, что плакал взрослый мужчина – от них ожидаешь такого в последнюю очередь.
И будто бы не предвещало у них с Ирой ничего… Скорее, даже наоборот – с ее стороны была любовь яркая, открытая, на зависть другим мужикам. И была немного навязчивая демонстрация этой любви на людях – с обещающими улыбками и поцелуями. Это даже немного раздражало. Я, во всяком случае, отводила глаза – было неловко.
Саша больше не заходил к нам. Стыдился, наверное, того своего отчаяния. А я получила настоящий шок и четкий отпечаток на подкорке. Это было спокойное и уверенное понимание того, что я никогда не стану причиной вот таких слез Усольцева. Или не слез, но его стыда перед людьми за меня, его мужского позора – не важно.
Ничего подобного никогда и не было. И сейчас тоже – это было что угодно, только не грязь, которой нужно стыдиться. Ага… и пойди потом докажи, что как раз с Зацепиным-то я и не позволяла себе даже легкого флирта, который допускала с хорошими знакомыми, у которых есть чувство юмора и которые все понимают правильно. А с ним не было вообще ничего – ни смеха, ни шуток, ни оживленных разговоров – все только по делу. Даже мыслей не было! С моей стороны.
Но были с его... Я же улавливала что-то такое, но сама же от этого дела и открещивалась, потому что он вел себя идеально – танцевал и молчал, молчал и танцевал. Но и наклоняться в танце к моему лицу он мог не так низко, и прижимать к себе не так плотно, и не смотреть потом за кулисами с неясным восторгом… Хотя почему – не ясным? Я и сама тогда буквально излучала… неважно что – эмоции. Вот и списывала все на драйв и эйфорию от удачного выступления, улыбалась благодарно. А оно – вот. Мальчик же совсем… на восемь лет всего старше моих. Нет, я знала похожие случаи… но как его-то угораздило?
Так может Саня права, и я действительно вела себя, как… не пойми кто? Что-то же его подтолкнуло? А Сережка и Ромка? Вдруг они тоже когда-нибудь так вот… а их грубо пошлют? Я помню страшную историю – единственный сын… курсант кинулся с крыши училища из-за бросившей его девушки. Господи… но ведь я не стала! Я же виду не подала, что догадалась. Или он все-таки понял, что я заткнула ему рот? А может, и не было ничего, а я все придумала?
Зябко обнимая себя руками, я замерла, сидя на кровати. Внутри сплетался какой-то больной, тягучий клубок из неловкости, стыда, жгучей вины, страха… и за мальчика этого тоже. Клубок из мучительной жалости к нему и себе заодно, и беспокойства за своих собственных детей, которым уже пошел девятнадцатый. А еще не стихающая обида… и привычное чувство тревоги, когда Усольцев в море – на автомате уже, наверное… Иконка Николая Чудотворца притянула взгляд. Я встала, взяла ее, коснулась губами, а потом привычно зашептала давно заученную молитву «от бури и потопления» за раба божия Виктора со товарищи. Троекратно.
Истерики не случилось, но плотину выдержки все предыдущее если и не прорвало, то потихоньку развезло и размыло. Лавиной, как я боялась, не накрыло, но к земле пригнуло. Нейтрального состояния больше не существовало, внутри обосновалась тоскливая тяжесть, разбухая там и ширясь буквально ощутимо. Не включая света, я достала из облатки таблетку снотворного и, давясь, как-то проглотила ее без воды. Было страшно…