– Какого черта!
– Но с этим можно бороться. Посмотри на мою мать…
– Это не входит в мои обязанности. Я конструирую автомобили, чтобы вы могли получить приз – или разбиться, если случай подвернется.
– Ты все время сворачиваешь на тему смерти. Моей смерти, если быть точным. – Голос Ходдинга звучал изысканно ровно.
– Ради Бога! – Пол отвернулся, и в это мгновенье понял, что его раздражение было неподдельным, но оно не имело никакого отношения к этому разговору. Он помолчал, а потом добавил: – Это ничего не значит, черт возьми, и вы это прекрасно знаете. Прошу меня извинить. С моей стороны было хамством говорить такое. Я говорю чепуху последнее время. – Теперь его голос звучал доверительно.
– Послушай, Пол. Я знаю, кутеж несколько затянулся, но на это есть свои причины.
Пол посмотрел на него вопросительно.
– Это… Это обряд посвящения. Для Сибил. Я собираюсь жениться на ней.
Пол ухмыльнулся натянуто, как будто чужим лицом, как будто его нервные окончания были прикреплены к чему-то безликому, отдаленному, наподобие проводников, протянутых от зарядного устройства к разрядившейся батарее.
– Она вчера мне сказала. Мои поздравления.
– Спасибо. Неплохая мысль? Да или нет? Что ты думаешь по этому поводу?
– Я?
– Ты.
– Конечно, неплохая. Она прекрасная девушка, и – о, я понимаю – все это своего рода испытание. Вы проверяли ее на предмет вашей матери?
– Да. И еще на другие предметы. Не то чтобы все это имело большое значение, но если есть возможность избежать войны, ее следует избежать. Но если такой возможности нет, надо принимать все как есть.
– Я могу сказать, – Пол помолчал и приложился к стакану. – Все идет нормально. Кажется, у них нет ничего друг против друга. Если бы было иначе, я бы заметил. Но женщины болтают друг с другом на своем, птичьем языке. Как знать, что у них на уме?
Ходдинг рассмеялся:
– Вот почему я уезжал на охоту с Кэнфилдом и Хеннесси. Я хотел дать им время на знакомство.
– А если бы это не сработало? Мне пришлось бы выбросить белый флаг, запереть Сибил и дожидаться вашего возвращения.
– Все переменится, увидите. Теперь когда она уверилась в себе, ей будет легче примириться с вами. Черт возьми, все это уже было. Когда женщина хочет мужчину, она начинает ненавидеть любого, кто имеет на него какие-нибудь притязания.
– Ну, тогда это прелестные перемены, – рассмеялся Пол. – Мы станем с ней такими друзьями, что она даже позовет меня на свадьбу. – И, поднеся свой стакан к губам, он добавил про себя: «И я приду, черт меня возьми, обязательно приду». Но стакан был пуст, в нем не было ничего, кроме горького запаха виски, странно щекотавшего ноздри.
– Идем, – сказал Ходдинг, положив руку на плечо Пола, что он часто делал и что вызывало в Поле двойственное чувство. – Два дня я глотал бредовые речи Баббера Кэнфилда и бурбон у костра. Я отбился от стаи.
– Идем, бвана.[6]
Они стали продвигаться по направлению к освещенной террасе, которую Ходдинг однажды назвал «Cirque d'hiver[7] моей матери». Это было подходящее название. Только неприятности могли быть там, где не было новых выходок, а не было их уже очень давно.
Сибил Харпер вечеринки в Куэрнаваке приносили один триумф за другим. Даже теперь она ухитрилась расположиться так между янтарными и розовыми пятнами света, чтобы с помощью этой многокрасочности ее кожа выглядела красиво, но странно и неожиданно, сверкая и переливаясь, как… только что освежеванный кролик.
Многоцветие было последним криком моды, и Сибил оно нравилось. Она использовала все, что кто-либо и когда-либо придумал для украшения женщин, но использовала умеренно и сдержанно.
Нельзя было сказать, чтобы Консуэла Коул и графиня Вера Таллиаферро, которые составили треугольник с Сибил во главе, представляли ей благоприятные возможности показать себя во всей красе. Они были больше заняты друг другом, и все-таки Сибил была достаточно хорошей актрисой, чтобы знать цену этой зрительской аудитории.
К счастью, сцена была ярко освещена, что давало ей возможность более или менее выставлять себя на всеобщее обозрение. Она находила возможным полюбить Консуэлу. Она была благодарна ей за то, что в течение недели, которую она здесь провела, Консуэла ни разу не напала на нее откровенно. В своих редких письмах Сибил цитировала критические замечания, с которыми она соглашалась все более и более.
И вполне возможно, думала она, Консуэла будет сдерживать себя и в будущем. Слава Богу, продолжала она, мысленно объясняя все это подруге по Голливуду, что… О, Господи! Я думала, что самым противным будет какой-нибудь старик, лезущим к тебе в трусы, понимаешь? Но эта старая шлюха… просто мурашки по коже. Не могу представить, что эти девки делают с матадорами, добавила она, поверь мне, что они говорят об этих «матадорах»…
– Разумеется, Сибил, дорогая, – сказала графиня Таллиаферро, – вы проведете с нами несколько дней в Венеции, вы должны увидеть регату. Вы ее еще не видели?
– Нет, я…
– Тогда решено, вы должны ее увидеть. – На Вере Таллиаферро было надето что-то вроде античного хитона, а ее глянцевые черные волосы были убраны со лба и свисали на спину, так что вся ее фигура походила на этикетку на банке с солью для купания. За исключением ее лица, напоминающего лицо кондотьера, ушедшего на покой от ратных дел, она была воплощением женственности.
«Странно, – думала Сибил в глубине души, – ведь графиня известна ненасытной похотью». А на поверхности сознания она размышляла о том, что «провести несколько дней» означает жить у кого-то дома, а не в отеле. Она быстро выучилась понимать такие тонкости. А если все-таки отель, то это означает жить там у кого-нибудь в гостях, так как в таких случаях отели снимались целиком для всей компании.
– Все зависит, – ответила она без всякой скромности, – от планов Ходдинга. Всегда что-нибудь идет не так, и этот ужасный Пол, который работает с ним, он вечно говорит, что нужно делать по-другому, а Ходдинг с ним не может сладить.
– Все в вашей власти, дорогая, – сказала Консуэла дружелюбно. – Вы должны повлиять на Ходдинга. Будьте eminencegrise,[8] дорогая, эта роль подойдет вам.
– Думаю, вы правы, – засмеялась Сибил, интуитивно подобрав правильную реплику, но одновременно недоумевая, кто такая Эмми Насгриз? Ходдинг объяснит ей потом. На сорок миллионов долларов. Сибил улыбнулась. Когда она подумала о Консуэле, то сообразила, что уже не имеет значения, поняла она фразу или не поняла. Она им понравилась.
«Действительно, понравилась всем», – подумала она. И Консуэле Коул, и ее свите. «Консуэла Коул и ее сорок миллионов долларов. И ее пять мужей, шесть домов, две ее подружки, и, – добавила она решительно, – ее пятьдесят два года. И никакие врачи во всем мире ничего с этим не поделают». Сибил прекрасно это понимала.
Все идет слишком хорошо. Она спрятала гримасу болезненного воспоминания за легкой улыбкой. Ей не было и пятнадцати, когда она вышла замуж за Фредди Динстага, а ему, как выяснилось, было пятьдесят. И в свои пятьдесят он был очень потрепан и изношен. Сибил все рассказала Ходдингу о своей прежней жизни: в очень осторожных, тщательно подобранных словах она поведала о замужестве с Фредди. Каким-то образом (каким она сама не знала) она поняла, что Ходдинг почувствует себя виноватым из-за всего того, что с ней случилось. И она была права. Он чувствовал вину. Она часто оказывалась права в своих предчувствиях, но никогда она не была так близка к истине, как в этот раз.
Она правильно сделала, что вышла замуж за Фредди Динстага, пусть этот брак продлился только три месяца. Именно Фредди поменял ее настоящее имя Анна Краковец на Сибил Харпер. В четырнадцать Сибил была высокой, почти такого же роста, как сейчас, и хотя в этом возрасте у нее от худобы выпирали ребра, у нее были пышные светлые волосы и мускулатура хищника, который сам добывает себе пропитание. У нее был голодный вид. Но она уже знала, как насытиться.
Она многому научилась в семье, состоящей из девяти человек, не считая кузенов, кузин, дядек, теток, что вместе составляло компанию в сорок три человека. Один из них, дядя Казимир, старше ее всего на десять лет, взял на себя заботу о ее просвещении – сексуальном просвещении, когда ей было всего десять лет. И она так хорошо и с такой радостью усвоила его уроки, что когда Анна-Сибил сообщила Фредди о том, что она бросает его после двенадцати недель супружества, в ответ ей прозвучал вздох облегчения. Они совершили прекрасный обмен. Фредди получил назад свои бренные останки, а Анна получила новое имя. К тому же она попала в Нью-Йорк.