– Баббер!
Этого было достаточно. Баббер одну громадную руку положил на рот Роуму, а другой обхватил певца за талию.
Глава 10
– Пета в том, што это место, – сказала Карлотта из недр мягкого кресла, – выглятит как ателье для примерки готовых корсетов. – Она имела в виду бар в отеле «Георг V». И она добавила с веселым смешком: – Но, к сожалению, обычно их носят мужчины.
Сибил рассмеялась. Уже вечерело, весь день она провела в нескончаемых примерках. Кипы свертков лежали у ее ног, другие были отправлены в ее комнату, но основная партия должна была прибыть в Калифорнию через три недели. Она порадовалась, что заказала только два (ну три, быть может!) вечерних платья и что у нее хватило ума запасти впрок уйму костюмов, пальто и меховых манто. Эта одежда больше подходит для придорожных гостиниц или вагонов поезда, в которых она намеревалась проводить время с Полом. «Дживенси», «Баленсьяга», «Симонетта», «Шанель», «Ворт», «Ревилльон», «Карден» – названия фирм мелькали, как разноцветные лепестки в ее голове. Завтра она собиралась совершить набег на ведущие дома моделей по составленному ею списку. Наконец, пресытившись этим изобилием, она сделала глоток перно и улыбнулась.
Они дожидались Жоржи Песталоцци, вызвавшегося сопровождать Карлотту и Гэвина Хеннесси, который был занят поглощением желе, в то время как его подруга, огромная шведка Бигги, нервно расхаживала по соседней комнате. В последнее время самой модной шуткой стало говорить, что Хеннесси чудесным образом восстанавливает свои силы, тогда как Бигги, напротив, явно угасает. Хеннесси не открывал причины своей второй молодости (если она только имела место на самом деле). Когда накануне вечером его спросили об этом, он ответил: «Ничего не случится, если вы дадите по-дружески пинок под зад нашей матушке-природе. Заставьте старушку попрыгать, вот и все». С тех пор его свита забегала быстрее, а он стал медлительнее.
Появился Песталоцци и опустился на мягкую банкетку. Смокинг, который он заказал из Нью-Йорка по каталогу, был, вне всяких сомнений не café noir,[22] как это рекламировалось, а жирным, тошнотворным café au lait.[23] «Французский анархизм, – заявил он мрачно, – не исчез, но сменил свою доблесть на наглость и измельчал».
Ходдинг чувствовал себя неловко и был слегка не в духе. В Париже не было хороших психиатров: одни опасные новаторы или оголтелые консерваторы, и если «что-нибудь случится», ему придется отправиться в Лондон или еще куда-нибудь, болтаться в самолете шестнадцать часов, пока не долетишь до Беверли Хиллз. Не говоря уже о навязчивой неприязни к стилю «Георга V», от которой он не мог отделаться. В течение многих лет его мать оставляла за собой несколько комнат в «Сент-Джеймс Олбани», но, несмотря на то, что иногда, когда шел ремонт или лифт не работал, она останавливалась у «Мориса», «Рафаэля» или «Плаза Атене», они всегда возвращались назад в нежную, ветхую атмосферу «Сент-Джеймса».
– Это место, – Ходдинг подхватил тональность Песталоцци – превратилось в притон для кинопродюсеров и всяких политиканов из Верхней Вольты.
Песталоцци легким наклоном головы согласился с исчерпывающей точностью определения. Через два столика от них два американца в одинаковых фланелевых костюмах вели переговоры с огромным негром в полосатом, как матрас, одеянии по поводу новой экранизации «Копей царя Соломона», и хотя негр (министр культуры, на самом деле) соглашался субсидировать создателей фильма и уверял их, что треть его людей можно будет использовать в качестве статистов (по доллару в день за человека), между ними возникли разногласия. Министр настаивал на том, чтобы главная женская роль была отдана Моди Джойнер, стяжавшей славу на ролях молоденьких девочек (возраст – двадцать два), а продюсеры предлагали более зрелую актрису. Деловой разговор решили продолжить на следующий день, и когда министр, величественный, как морская волна, покинул бар, один из продюсеров сказал другому, вздыхая: «Шелдон, мы столкнулись с очень хитрым туземцем». В ответ прозвучало: «Воистину так».
Через минуту в бар вкатился багровый, как отбивная, Гэвин Хэннесси с возгласами: «О, привет, парни!» За ним на расстоянии двух шагов влеклась чудовищная, как Левиафан, его шведская подружка. Все столики обратили на нее внимание: она напоминала томную богиню Фрею, страдающую зубной болью или, скорее, героиню из пьес Стриндберга.
– Большой бокал апельсинового щербета, милый мальчик, – приказал Хеннесси подошедшему к нему бармену.
Он повернулся к Бигги и шаловливо пошлепал ее по бедру. Та вздрогнула. Становилось ясно, что его élan vital[24] был не простой позой или одной из тех ролей, которую он иногда примерял на себя. Через несколько минут он пригласил всех отобедать в маленьком бистро на Иль Сан-Луи, а потом посетить «очаровательный бордель, истинную жемчужину среди борделей, находящуюся в пригороде Ле Висан».
– А я полагал, – сказал Ходдинг тусклым голосом, – что правительство положило этому конец.
– Ерунда, мой милый мальчик, просто их убрали из центра на периферию. Это в духе дядюшки Шарля скулить по поводу падения нравов и при этом вытягивать доллары из туристов, чтобы построить на них еще один дом терпимости, а потом спрятать его под другой вывеской… вот такие вот дела.
– Гэвин, – спросила Сибил, – о чем это вы болтаете? Быть может, я переутомилась…
– Он хочет, чтобы мы посмотрели некое зрелище, спектакль…
Ходдинг покраснел, а Хеннесси хмыкнул:
– Толпа проституток, мужчин и… и ослов, я думаю. Обычное дело.
– Ослов? В самом деле?
– Всего лишь ступень в образовании, – сказал Хеннесси с обычным неотразимым обаянием, – расширяет кругозор и все такое прочее. Что касается меня, то я совсем не понимаю, в чем заключается прелесть этих скотов. Их так опекают в последнее время, старые дамы настаивают на том, чтобы они носили шляпы от солнца. Мне кажется, они просто рехнулись. Здесь звезды дают представление в бассейне с дюгонями… или ламантинами? Вечно я их путаю.
Сибил посмотрела вопросительно на Ходдинга и увидела, что он побелел и напрягся, его руки судорожно сжались в кулаки. Было ясно, что его что-то встревожило.
– Очень мило с вашей стороны, Гэвин, пригласить нас, – сказала Сибил, – но мы так устали, может быть, в другой раз.
– И слышать не хочу, – заявил Хеннесси, величественно принимая из рук бармена чек и расписываясь на нем. – Карлотта, заставьте их пойти. Скажите этому милому дитяти, что он будет благодарить меня за это, когда состарится. Вздыхать по прошлому куда приятнее, чем собирать кулинарные рецепты.
– Действительно, торохая, – сказала Карлотта, положив доверительно свою руку на ее, – он совершенно прав. Всехта можно научиться чему-нибудь у профессионалов. – И она сладко улыбнулась Ходдингу. Хотя улыбка у нее вышла совершенно естественно, на Ходдинга она произвела совершенно неестественное впечатление. Он отшатнулся и заморгал, как будто кто-то запустил в него кремовым тортом.
Сибил поняла, или скорее почуяла (слишком мало было у нее времени, чтобы что-либо понять), почуяла ясно и безошибочно, как Ходдинг проводил время, когда был в Нью-Йорке. Она обняла Карлотту, чтобы скрыть усмешку на устах, на самом же деле скрывая внутри гомерический хохот, и сказала:
– Я ни за что не упущу такой шанс.
Все собрались ехать, кроме Карлотты, которая внезапно обнаружила, что порвала чулок, и настояла на том, чтобы отправлялись без нее. Она присоединится к ним позже. В более или менее приподнятом настроении (за исключением Ходдинга, все еще напряженного) компания забралась в один из «Роллс-ройсов» Хеннесси.
Как только все покинули отель, Карлотта поднялась к себе в номер, чтобы переодеться. Переодевание выглядело со стороны более чем странно. Она набросила старый, слегка вылинявший балахон с пятном на боку, скрыть которое не могла даже пышная бархатная роза. Ее туфли не совсем (точнее, совсем) не сочетались с платьем и были сношены до дыр. Она наложила грим гораздо более толстым слоем, чем обычно, и попудрилась дешевой вонючей пудрой. Затем она осмотрела себя критически в зеркале. Этот дешевый поясок сойдет. Она надела его кое-как, не пытаясь обозначить талию. В довершение туалета она вынула из чемодана потрепанную сумку, заполнила ее всяким жалким скарбом, в том числе и горстью грязных франков.