– В госпитале?
– Вера устроила. Мы все возвращаемся с ней домой.
– Поблагодари Веру. – Пол закрыл глаза и вновь открыл их. – Меня напичкали наркотиками, или еще какой-то дрянью? Я хочу спать, больше ничего.
Сибил кивнула.
Пол сонно поднял руку, сказал:
– Привет, мистер Кэнфилд, привет Клоувер, – и вновь уснул.
На следующий день Пол проснулся в большой солнечной комнате. Слегка болела грудь, но терпимо. Он повернул голову, сразу увидел Сибил. День и ночь она провела рядом с ним. Он дотронулся до ее руки и почувствовал, какая она маленькая и холодная.
– Привет, – сказала она.
– Привет. Сядь. Тебе холодно?
– Мне хорошо. – Она осторожно села, стараясь не толкнуть его. Ее серые глаза с тонкими оранжевыми ниточками в уголках были широко открыты. Она смотрела на него умоляюще, Пол мог видеть, что губы у нее сухие. И вдруг глаза ее наполнились слезами, она закрыла лицо руками, зарыдала.
– Что-нибудь с Ходдингом?
Она кивнула.
– Он…
Она вновь кивнула и повалилась на кровать, не отрывая рук от лица. Он сжал ее руку и держал, пока она не начала говорить.
– Сегодня утром его пришлось оперировать, – проговорила наконец Сибил. – Позвоночник. Он умер… – Сибил больше не могла произнести ни слова.
Итак, Ходдинг умер, подумал Пол. В Швейцарии, на операционном столе. Насмешка! Как могли они подготовиться к гонке, если Ходдинг…
И тут Пол осознал, что тоже плачет.
Через неделю Вера объявила о своем намерении уехать. Они сидели в саду – Пол и Сибил вместе с Верой; Баббер и Клоувер, пытаясь как-то приободрить Гэвина Хэннесси, взяли его с собой на пляж. Пол передвигался уже без особых затруднений и чувствовал, что на следующей неделе сможет поехать домой. Сибил, еще молчаливая и бледная, сидела с ним рядом, – она не отходила от него дальше, чем на несколько шагов. Каждую ночь она засыпала на его руке, но они не занимались любовью. А сейчас на солнце, чувствуя, как возвращаются силы, Пол захотел ее. Он взглянул на Сибил в надежде увидеть на ее бледном грустном лице ответное желание. Но глаза ее были закрыты, черты лица – неподвижны.
Когда он вновь открыл глаза, то увидел, что черные яркие глаза Веры устремлены прямо на него; с некоторым замешательством он почувствовал, что Вера угадала ход его мыслей. Но если и так, то не подала виду. Вместо этого она поразила его откровенным заявлением.
– Должна сознаться, что с нетерпением жду, – сказала она, – когда смогу остаться у себя дома одна.
Пол уставился на нее, будучи не совсем уверенным, что понял ее правильно, но, прежде чем он смог ответить, Вера улыбнулась и объяснила:
– Пожалуйста, поймите меня. Мне вас будет очень не хватать. Вы оба прекрасные люди и дороги мне. Я буду плакать, когда вы меня покинете.
Она умолкла и, повернув голову, посмотрела на вулкан, скрытый густыми, коричневыми облаками дыма. Новое извержение произошло этой ночью. Пол подумал, что она выглядит старой – пожалуй, не столько старой, сколько постаревшей.
– Настало время, – сказала Вера, – когда мне пора стать самой собой. Женщиной, у которой нет больше мужества для любви и которая бережет силы для встречи со смертью. – Затем, в более мягком тоне, более близком ее обычной манере, она продолжила: – Я говорила Консуэле, что она должна делать то же самое. Но, конечно, она не захотела слушать меня, и в любом случае, если она делает что-то нелепое и возмутительное, я не хочу знать об этом. Когда вы уйдете, я закрою ворота этой виллы – ни гостей, ни репортеров. Ни я ничего не буду знать о мире, ни он – обо мне.
Впервые за час Сибил заговорила:
– Ходдинг будет похоронен в Штатах? – спросила она. Вера, которая только ночью вернулась из Швейцарии, сердито тряхнула головой и выругалась по-итальянски.
– Его уже похоронили, – ответила она. – В алебастровой урне. У Консуэлы есть нелепая гробница в Индии – там-то его и похоронят. Не спрашивайте, что у нее на уме – я не уверена, что она и сама это знает. Она… даже страдание не заставит ее измениться. Она будет уничтожать себя.
Вера покачала головой, и столько печали было в ее глазах, что Сибил подалась вперед и взяла ее за руку.
Минуту они сидели так, затем Вера взглянула на Сибил и улыбнулась.
– Не думай о нас, – сказала она. – Думай о себе. Думай об этом прекрасном мужчине. Сейчас настало время любить, не теряй его. У нас с Консуэлой было наше время. Теперь это начинает утомлять.
– Был там кто-нибудь еще, кроме тебя и Консуэлы? – спросил Пол.
Вера покачала головой.
– Нет. Его желанием было одиночество. – Она пожала плечами. – Его желанием также было покоиться в этой урне. – Она перевела взгляд с Сибил на Пола и снова посмотрела на Сибил. Ее тон был решительным. – Вам не в чем упрекнуть себя. Целая неделя вычеркнута из вашей жизни. Этого достаточно. На самом деле, ведь это очень много – без любви. Вы должны думать о возвращении домой. А я должна подумать о нашем обеде. – Она поднялась, чтобы выйти и прибавила: – Напишите мне и пришлите фотографию вашего первого ребенка. На письмо я отвечать не буду, но я буду хранить его, а фотографию поставлю на столик у моей кровати.
Когда она ушла, Пол встал и протянул руки Сибил. Она посмотрела на него вопросительно. На краткий миг он сжал ее лицо ладонями, так что ее глаза находились напротив его глаз. Затем, все еще глядя ей в глаза, он расстегнул ей пуговицы на блузке и стянул ее вниз с плеч, так что солнце могло осветить ее груди. Он положил руки на них, и Сибил прижалась к нему. Затем он обнял ее и увел в дом.
За обедом атмосфера несколько разрядилась. Незадолго до того, как они сели за стол, позвонил набоб из Чандрапура и пригласил Баббера Кэнфилда, Клоувер и Гэвина Хеннесси присоединиться к нему на тигровой охоте в Непале. Набоб собирался сопровождать Консуэлу (и прах Ходдинга) до самого Ганга.
Прошло несколько месяцев с тех пор, как Баббер проигрался. «Нас бы осыпали цветами при возвращении во Фриско, если бы я сумел получить большой приз», – и он готов был начать охоту. Клоувер также пришла в восторг от предстоящего путешествия, потому что, будучи в Швейцарии, она познакомилась с забавным маленьким туристом из Алабамы, который после двух или трех выпивок признался, что торгует подержанным оружием. Он предложил ей двадцать процентов комиссионных за любую вещь, которую она продаст, и она была уверена, что набоб стоит нескольких артиллерийских батарей, не говоря уж о его друзьях… А Хеннесси, грустный и подавленный, обрадовался приглашению набоба быть его гостем в течение двух месяцев. Не исключено, подумал он, что путешествие можно будет продлить до трех-четырех месяцев.
Что до Пола и Сибил, они большую часть обеда держались за руки, много улыбались и мало говорили; они пришли в столовую из постели с чувством обретения нового мира. Легкое возбуждение исчезло из их союза – не без боли – и сменилось чем-то, что они хорошо чувствовали, но плохо понимали. Осталась позади необузданность, мстительность, ежевечернее перечисление взаимных обид. Бывала у них и сексуальная ожесточенность, вызванная чувством общей вины. Если бы один из них спросил другого, какие ощущения тот испытывал, когда в этот полдень они лежали голые, обессиленные и удовлетворенные, если бы кто-нибудь из них задал этот вопрос другому, ответ был бы «невинность». Ибо они и были невинными существами, изгнанными из рая в мир, наверное, более богатый, более трудный и опасный, обещающий, однако, большую радость.
– Как я буду любить тебя! – воскликнула Сибил с ярко сияющими в сумерках глазами. – Как я теперь буду любить тебя!
А он, всегда находящийся под бременем собственной осторожности, иронично улыбнулся над своей сдержанностью и был благодарен Сибил за храбрость.
– Да, – ответил он, поглаживая ей шею. – Да. Отныне и вовеки.
Сейчас, за обедом, они тихо сидели, с удовольствием слушая разговор Баббера и Клоувер о предстоящей охоте на тигров. И Гэвин Хеннесси, просиявший при словах Клоувер («Я уверена, тебя вылечат в Индии; у них там издавна в моде богини любви, и что они выделывают – говорят, что-то особенное!») присоединился к их страстной беседе. Ни Пол, ни Сибил не чувствовали грусти, хотя и знали, что беседа эта скоро закончится, и они, вероятно, навсегда покинут этих людей. Напротив, они испытывали огромное облегчение и радость, что скоро все останется позади.