— А, это ты, Артур… Ты где?
— В траттории, внизу, в твоем доме. Я тебя жду.
— Я не могу прийти.
— Ну постарайся.
— Это важно?
— Да.
Наступило молчание. Она, должно быть, прикрывала трубку ладонью.
— Я тебя не слышу.
— Ладно… я спущусь через четверть часа.
Ему принесли бутылку «Фраскати», которую он почти осушил, когда появилась она — в незабудковом платье, с серебристо-голубыми тенями на веках, с коралловыми губами и индейской повязкой на лбу. Другая. Которой понравилось удивление Артура.
— Да, это со мной бывает. По торжественным случаям.
— Тогда извини, если разочарую.
— Я была на улице, когда началась гроза. Вернулась вся мокрая.
— Я тоже.
— Обсушилась и заснула. Я была далеко-далеко, когда зазвонил телефон.
— Ты быстро спускаешься на землю.
— Да, и я хочу есть.
Траттория наполнялась своим обычным населением. Элизабет знала большинство пар, и Артур забавлялся их удивлением, когда они видели ее накрашенной, в незабудковом платье, как совсем юную девушку, — она-то еще до наступления моды проповедовала джинсы и протравленные короткие куртки, экзотические ожерелья и перламутровый лак для ногтей.
— Ничто так не внушает доверия, как женщина, которая хочет есть. Мари-Анж и Мари-Виктуар никогда не голодны.
— Я не знаю этих двух Марий.
— Две клячи. Ты их и не узнаешь. Они живут в Лавале и никогда оттуда не выберутся.
Элизабет зажигала сигарету за сигаретой, делала сколько затяжек и давила окурок в пепельнице, которая вскоре наполнилась.
— Не боишься за свой голос?
— Мой голос слишком высокий. Нужно придать ему хрипотцы. Жизнь артистки создана из таких приятных жертв. Каким образом девица из рода Мерфи завоюет сцену, если будет говорить, точно смешная жеманница с Парк-авеню?
— Это зависит от того, что ты играешь.
— Уж можешь мне поверить. Не смешную жеманницу.
Немного позже, после третьей бутылки «Фраскати», которая была не лучше предыдущих, Элизабет взяла Артура за левую руку, положила ее ладонью кверху на стол и стала изучать, нахмурив брови.
— Ты умеешь гадать по руке?
— Мадлен, моя старая французская кормилица, была в этом сильна. Когда ей было двадцать, она зарабатывала на ярмарках, предсказывая будущее мужикам.
— Она и тебе предсказала?
— Всегда отнекивалась. Сама не хотела знать, и чтобы я не знала.
Артур тоже не был уверен, что хочет знать. Он хотел отнять руку. Элизабет крепко ее удержала.
— Нечего уворачиваться. Кстати, ты уже ничего не можешь сделать: я видела.
— Что?
Она провела указательным пальцем по линии жизни, уходившей дальше ладони.
— Никаких помех. Идеальный изгиб. Кто тебе не позавидует?
— Я сам.
Никаких помех? Они одна за другой нагромождались на его пути.
Один из официантов, присев боком на столик, настраивал гитару.
— Эта траттория — просто разбойничий притон. Бежим отсюда!
Она все еще рассматривала раскрытую ладонь.
— Счастлив в любви…
— Спасибо, все это слишком хорошо.
— Подожди… любовь недолгая.
— Это само определение счастливой любви. Элизабет, прошу тебя, уйдем, пока он не запел «Соле мио».
В зал вошла парочка: молодая женщина азиатского типа в ортопедическом ошейнике и мужчина лет тридцати, в бежевом вельветовом костюме и рубашке, расстегнутой на волосатой груди. Они одинаково помахали рукой Элизабет и сели далеко от них.
— Эти двое любят друг друга, — сказала Элизабет. — Она была танцовщицей, а он пишет романы, которые не принимает ни одно издательство. В прошлом месяце, во время острого приступа любви, они повесились. Балка треснула. Он упал и сломал себе копчик. Нелепость. Позвал на помощь. Сбежались соседи, вынули ее из петли. Очень может быть, что она проходит в ошейнике всю свою жизнь. Ей уже больше не придется танцевать, но один издатель прочел статью о двух повесившихся из Гринвич-Виллидж и собирается опубликовать роман, который не взял полгода назад. Вот видишь: любовь кое на что годится.
Официант бренчал на гитаре и сто раз повторял припев: «Капри, маленький остров…»
— А нам?
— Нам — нет.
Она невинно улыбнулась и прижала свою ладонь к ладони Артура.
— Я совсем растерялся, — сказал Артур.
— На твоей ладони отмечена редкая двойственность, как будто в тебе живут два разных человека.
— Я не два разных человека. Я то один, то другой.
Она сняла руку, провела пальцем по линии, которая пересекала другую, едва видимую линию.