На следующий день Артур обедал с Элизабет у Сарди, в большом зале, где, много лет спустя, появился шарж на нее, рядом с другими королями и королевами Бродвея, но тогда, в 1956 году, она была лишь маргиналкой, «поджигательницей» из шикарного городка, бедной богатой девочкой, которая принимала свой бунт за проявление нового искусства. Два их монолога налезали друг на друга и были тем язвительнее, что полиция и мэрия Нью-Йорка в то же утро запретили спектакль и опечатали двери склада, где произошла грязная провокационная сцена. Элизабет чуть ли не обвиняла Артура в доносе. Они сухо расстались на тротуаре Тайм-Сквер.
— Плевать мне на то, что ты думаешь. Я тебя предупреждала. Ты ничего не понял. Возвращайся в Бересфорд и учись там себе на бухгалтера.
— Ты совершенно ненужно злишься.
— Да, прекрасный повод, чтобы больше со мной не видеться.
Они больше сердились на самих себя, чем друг на друга, но не хотели себе в этом признаться. Артур смотрел, как удаляется тоненькая фигурка Элизабет, которая окликнула такси и исчезла, не обернувшись.
Следующие годы имели относительно мало значения. Операция прошла успешно, и Заве уже не нужен был слуховой аппарат. Она могла остричь волосы. Следуя советам Бегонии Бруштейн, она стала лучше одеваться. Ее родители умерли друг за другом, с перерывом в несколько дней, — трогательный симбиоз супружеской пары, которая так и не сумела, да и не захотела, укорениться в новой жизни. Бесконечно перебираемые воспоминания обратились в лохмотья, им оставалась только дочь, судьба которой с каждым годом разводила их в разные стороны. Зава переехала и поселилась на 70 Восточной улице в Манхэттене. Интуиция Бруштейна не подвела: Гертруда Завадзинская была исключительным сотрудником. После одной особенно удачной операции, подробности которой здесь не важны, она стала их компаньоном, и теперь фирма называлась «Янсен, Бруштейн и Завадзински». Зава вышла замуж за профессора права, тоже поляка по происхождению. У них есть сын, которого зовут Артур, как крестного. В этой семье за столом по-прежнему говорят по-французски. Бруштейн преждевременно вышел на пенсию в 1965 году и поселился в Севилье, исполнив пожелание Бегонии, которая больше не могла выносить изгнание. Он продал свою долю Заве, которая не проявила мягкосердечия и в два года вытеснила и Янсена. Отныне фирма называлась «Завадзински и Ко», в это «Ко» входил Артур, который, курсируя между Парижем и Цюрихом, представлял собой отделение в Европе — внешне совсем скромное: контора на Биржевой площади, две секретарши. Ненавидя рабское ярмо, в которое загоняет в Париже автомобиль, он ездил на работу на велосипеде из дома, находившегося на углу улиц Верней и Аллан. От жизни, рассчитанной до копейки, во время обучения в Америке он перешел к тому, что можно назвать «большим достатком». Занятно, но этот молодой человек, столь сведущий в бизнесе, приглашаемый на консилиумы в разные страны, почти не изменил образа жизни. Конечно, он стал лучше одеваться и уже не боялся бы саркастических замечаний Элизабет или Аугусты, часто путешествовал на частном самолете, дважды в год снимал яхту для круизов по Карибским островам или Тихому океану, но ужинал чаще всего один дома, банкой сардин или ломтем ветчины. По случаю круизов он обращался к одной доброжелательной даме, которую знали только по имени. Среди знакомых мадам Клод было несколько молодых женщин, обычно очень красивых, общество которых приятно на краткое время и не имеет последствий по возвращении. Он также часто ездил в Севилью к Бруштейну, где всякие разговоры о делах были исключены принципиально. В двух комнатах своего просторного дома Бруштейн восстановил небольшой музей в память своего отца и во славу Сезанна: теперь у него было три его картины, дюжина восхитительных рисунков и множество автографов. За исключением Сезанна, в творчестве которого он немного начал разбираться благодаря своему другу, Артур мало интересовался живописью, зато составил прекрасную библиотеку оригинальных изданий XIX века. Он гонялся за Стендалем и Бальзаком, Флобером и Мериме, редко показывался на аукционах, уполномочивая на это брокеров. Незримое покровительство Алана Портера продолжалось до ухода в отставку президента Эйзенхауэра в 1961 году. После этого бывший военмор и личный советник удалился во Флориду, в Ки-Бискейн, в домик с садом, выходящим на канал, где стояло на причале его судно — шестидесятифутовая яхта «Сайфер», названная так в память о его подвигах в шифровальной службе во время войны. Едва он устроился, как Минерва умерла, собирая пожертвования в храме адвентистов. Портер разослал краткое извещение своим знакомым: «Никаких соболезнований, пожалуйста». Он часто ночевал на борту, а не в доме, довольствуясь тесной каютой, единственным украшением которой была рамка из его американских, британских и французских наград. В ночь со 2 на 3 июля 1965 года на Флориду обрушился ураган Аманда, оторвал судно от причала и забросил, словно шарик для пинг-понга, в сад, где оно загорелось. Среди обломков корпуса нашли только обуглившийся скелет. Прощай, Портер. Он просил своего протеже лишь не забывать, насколько Соединенные Штаты были с ним щедры и бескорыстны.