Она подняла свой бокал.
— Выпьем.
— Хорошо, но только за нас двоих.
— Ты позабыл Ayгусту?
— Я никогда ее не забуду.
— Я в этом ни секунды не сомневалась. Что мне в тебе нравилось, так это что ты плевать хотел на театр, но не потешался надо мной.
— До определенных пределов.
— О, не будем больше об этом! Не только ты об этом помнишь.
— Представь себе, что твою пьесу постиг успех «Лысой певицы» Ионеско. Теперь бы ты уже проделала на сцене семь тысяч триста совокуплений. Как же потом заниматься этим с любимым мужчиной, вернувшись из театра?
— Это была ошибка, — сказала она, откровенно смеясь. — Но я ее совершила. Я сделала глупость. Очень может быть, что тебе не хватало в жизни какого-то совершенно дурацкого поступка. А я его совершила. Это уже в прошлом.
Рядом с Элизабет стоит очень юная девушка в скромном платье из розового бархата с кружевным воротником и держит в руках блокнот и ручку.
— Простите, что прерываю. Мне бы так хотелось иметь ваш автограф. Я была от вас просто в восторге в «Кошке на раскаленной крыше».
Элизабет поднимает глаза на поклонницу, колеблется две секунды, великодушно пишет несколько слов и расписывается. Девушка делает подобие робкого реверанса и возвращается за соседний столик.
— Как ты подписалась? — спросил Артур.
— Просто: Элизабет. Точно королева. Всю свою оставшуюся жизнь это прелестное дитя будет думать, что встретила Тейлор. Ей, наверное, сказали, что меня зовут Элизабет и что я играю в пьесе Теннеси.
— Узнаю твою доброту.
— Нет. Мою скромность, вбитую в меня палкой. И ты тоже приложил к этому руку. Думаешь, это приятно — испытывать влечение к мужчине, который не скрывает, что любит другую?
Из театров повалили запоздалые клиенты, и вскоре зал был полон. Элизабет забавным образом поднимала руку и шевелила пальцами, приветствуя актеров, которые приходили парами, с лицом, еще лоснящимся от масла для снятия грима.
— Для нашей встречи нам следовало выбрать более укромный ресторан, — сказал Артур, которого раздражали эти ужимки. ~ По правде говоря, мне интересно, принадлежала ли ты когда-нибудь хоть одному мужчине безраздельно.
Она вздохнула, подняв глаза к небу:
— Мое искусство не в искренности, разве что на сцене.
— Ах, да, прости! Каждый вечер с тобой спят зрители. В сексуальном плане это изнуряет. Кто-то лишний покажется тебе пошляком.
— Ты таким не был.
— Спасибо.
Артур закрыл глаза и представил себе вечер, когда она ждала его на верхней ступеньке лестницы.
— Эй! Проснись!.. Ты ужинаешь со мной, — сказала Элизабет, похлопав ему ладонью по спине.
— Я снова вижу тебя на прогулочной палубе «Квин Мэри» с Аугустой и Жетулиу, твой дождевик, твою морскую фуражку, твои большие шаги, а Аугуста отворачивает голову, чтобы не видеть океана, который она ненавидит.
— Я все это забыла. Кто был красивее?
— Аугуста.
— Да, согласна, латиноамериканское очарование. Куда уж бороться с ним нам, бедным североамериканкам, с нашими телячьими глазами и волосами как мочало. Но она ни с кем не ложилась. В общем… не сразу. Завтра расскажешь мне, что было дальше.
— Завтра не будет. Утром я улетаю в Париж.
— Когда вернешься?
— Через месяц, через год. Как получится.
— Нам нужно увидеться. А может, нет. Не будем начинать все сначала. Весной я поеду во Францию, повидаться с моей старушкой Мадлен. Ей восемьдесят лет. В тот день, когда она умрет, я по-настоящему осиротею. На чьей груди мне тогда плакать?
Он подвез ее на такси до 78 улицы. Охранник в красном фраке, оттопыривавшемся под мышкой от пистолетной кобуры, бросился открывать дверцу такси.
— Вот видишь, меня хорошо охраняют. К себе не приглашаю. Мы рискуем впасть в сентиментальность, и завтра у меня будут мешки под глазами.
Она скользнула губами по губам Артура. У застекленной двери она добавила:
— О, кстати, Жетулиу что-то сказал мне об Аугусте, когда заходил ко мне. Забыла, что.
— Ничего ты не забыла.
— Да, он так и сказал, я ничего не выдумываю: «Аугуста несчастна, она разводится и начала верить в Бога…»
— Больше ничего?
— Больше ничего.
Намереваясь вернуться пешком, Артур расплачивался с таксистом, когда к нему подошел охранник:
— Прежде чем закрыть дверь лифта, мисс Мерфи велела мне сказать, что вам нужно побыстрее вернуться в Нью-Йорк.
Артур спустился по Мэдисон-авеню до клуба на 37 улице, где он останавливался в каждый свой приезд. Он во многом предпочитал отелям эту тихую гавань во власти белого, серого и черного: серые стены, черный палас, хромированный лифт, черные горничные в серых платьях, белые коридорные в черных брюках и теннисках, белоснежная посуда на серых скатертях, салон для завтрака, затянутый серой холстиной, и единственное цветное пятно в этой симфонии — графины с фруктовым соком и баночки с вареньем. Только шелестение утренних газет нарушало тишину салона, обслуживание в котором было невидимым. Редкие женщины присаживались за отдельный столик и выпивали полчашки кофе (черного, разумеется), поставив у ног «дипломат». У стойки регистрации стояла, держась прямо в своем черном блейзере поверх серой шелковой блузки, необычная молодая женщина южноамериканского типа, с пышной курчавой гривой волос, покрывавшей плечи. Она никогда не улыбалась, возвышаясь за своей стойкой, — женщина-ствол, едва поворачивавшаяся, чтобы снять ключ с гвоздя, взять счет, выплюнутый компьютером. За крайнюю суровость Артур звал ее Медеей, а она каждый раз отвечала, указывая пальцем на бейдж с ее именем на отвороте блейзера: