— Меня зовут Хуана!
Он точно так же мог бы прозвать ее Цербером, настолько она следила за избранностью клуба и за нравственностью его завсегдатаев.
— Как, — удивлялась Зава, — вам нравится в таком мрачном клубе? Просто бюро похоронных услуг.
— Дорогой друг, я никогда не принадлежал к тайному обществу, к своему большому сожалению. Здесь черное и серое создают у меня иллюзию часовни, куда приходят возблагодарить Всемогущего — я говорю о долларе, разумеется, — за успех в необыкновенно деликатном деле.
— Узнаю вас. Все то же чувство вины по отношению к деньгам.
— Его не было, когда я в них нуждался. Теперь оно преследует меня по пятам.
— В тот день, когда я увижу вас за рулем «роллс-ройса» или «феррари», проживающим на авеню Фош или Парк-Авеню, я начну тревожиться.
За исключением одного участка Бродвея и Тайм-сквер, да еще, пожалуй, Гринвич-Виллидж, где он встречался с Элизабет до того, как она примкнула к буржуазному обществу, которое всегда одерживает верх, Нью-Йорк умирает каждую ночь, в отличие от Парижа, Рима или Мадрида, которые с наступлением ночи пробуждаются к иной жизни. В самом центре этого Сан-Джиминьяно будущего с гигантскими сияющими башнями, устремляющимися в небо с пятнами розовых, серых и желтых фумарол, Артур повелевал городом, покинутым на волю неуемных душ. А в тот вечер возвращение после часовой ходьбы было еще и лекарством против воспоминаний, пробужденных Элизабет и Жетулиу. Он никогда не забудет, что молодому французу, потерянному во враждебном или безразличном обществе, Элизабет протянула руку.
Медея вручила ему ключ. Когда же она спит?
На следующий день, прежде чем сесть в самолет в аэропорту имени Кеннеди, он оставил сообщение на автоответчике Элизабет.
Полуночный Париж был праздничным городом в венке огней.
В квартире на улице Верней стоял затхлый запах. Он распахнул окна.
На узкой улице Аллан болтали две женщины, в то время как их собаки описывали деревья, болеющие от потоков ночной мочи.
Артур достал из ящика фотографию Аугусты, лепестки розы на один вечер, сари, которое она носила в Ки-Ларго, фотографию Элизабет перед своим домом, программку спектакля в доках.
Месяц спустя Артур снова встретил Жетулиу, на сей раз в Париже, и очутился на тротуаре улицы Святых Отцов с номером телефона, не будучи уверен, что так уж хочет его иметь.
В Бриге он удивился, что я попросил его поехать через Симплон, а после Домодоссолы — следовать до самой Стрезы вместо того, чтобы срезать через Санта-Мария-Маджоре: «Так гораздо дальше!» Не стану же я ему объяснять, что я не тороплюсь, прождав этого свидания двадцать лет, и вполне могу перенести его на завтра. Наверное, я десять раз переезжал через этот перевал. Кое-где еще лежали пласты грязноватого снега, позабытого весенним солнцем. Жан-Эмиль (так его зовут) ведет машину чинно, как швейцарский гражданин, соблюдающий правила движения, никогда не превышающий и на километр дозволенную скорость. В Нью-Йорке в один день мне не давала покоя шевелюра таксистов: курчавая голова папуаса, совершенно лысый череп, блондин, накрученный на щипцах, а в ресторане «Бразилиа», где они меня ждали, — напомаженные кудри Луиса де Соузы, намечающаяся плешь Жетулиу. В затылке Жан-Эмиля нет ничего примечательного: свежеподстриженный, ни один волосок не торчит из-под фуражки. Хозяин проката машин со стильным шофером каждое утро устраивает смотр своим служащим. Синий костюм, белая рубашка, черный галстук безупречны. Он бы удивился, если бы узнал, что в Париже я разъезжаю на велосипеде, с прищепками на брюках, а порой и с маской на рту, когда от жары в пробках нечем дышать. Такого рода контрасты составляют очарование моей жизни. Я отказался от вождения автомобиля, чтобы наслаждаться мысленными разговорами с самим собой, пока какой-нибудь раб решает хозяйственные проблемы: припарковаться, заправиться, проверить масло, заменить колесо. Я прошу только такой роскоши и дорожу ею. И еще книгами, разумеется, хотя книги не роскошь, а общество, собеседники для одинокого человека. Я намеренно забываю о «девочках», но это для физиологии. Зеркало заднего вида показывает мне уже второй зевок Жан-Эмиля. «Давайте остановимся, если вы устали. — Я не устал, но если вы желаете перекусить, то как раз перед туннелем есть гостиница, где подают “раклетт”» Только не «раклетт», от которой вязко во рту. Зато я часто там останавливался, чтобы насладиться сушеным мясом и местным вином, которое хорошо переносит высокогорье. Добрый малый слегка смущен тем, что я прошу его сесть со мной за стол, на улице, под красным зонтиком, с темной рыжей долиной у наших ног. Очень благовоспитанно Жан-Эмиль чистит под столом свои ногти, вооружившись зубочисткой. Его начальнику следует добавить еще один параграф в инструкцию для образцовых шоферов наемных машин. Что Жан-Эмиль думает о своем пассажире? Что я миллиардер? Или бухгалтер, сбежавший с кассой, чтобы устроить себе роскошное путешествие, прежде чем отправиться на пять лет в тюрьму? Возможно, он уже давно не задает себе вопросов. В Германии шоферы — загадочные роботы; в Италии они тотчас достают фотографии мамы и детей, ведут машину, обернувшись к клиенту и не глядя на дорогу; в Англии они обливают вас презрением и дают понять, что привыкли возить сливки общества, а не бедных простолюдинов; во Франции их так и тянет остановиться перед сельской харчевней — «хорошим уголком». Швейцарец Жан-Эмиль всего остерегается, в том числе, я думаю, и меня. Рассеянно поворачивает голову к долине, словно там что-то происходит, когда официантка в национальном костюме кладет счет на стол. Довольно красивая девушка, достает сдачу из черного суконного кошелька, привязанного к поясу. За перевалом — итальянская таможня. Только после пересечения границы мне хочется закричать, как Джоно о своем герое — Анджело Парди: «Он был на вершине блаженства». Но душа к этому не лежит, и если я делаю крюк через Стрезу, то, во-первых, чтобы снова увидеть отель, где я провел приятную неделю в обществе одной пансионерки драгоценной мадам Клод, а во-вторых, чтобы отдалить момент истины, который ожидает меня перед Аугустой. Или из опасения? От Жетулиу не может исходить ничего хорошего. Столько лет прятал от меня свою сестру, и вдруг, на углу улицы Святых Отцов и улицы Жакоб, решился мне ее преподнести? Справки я навел, Луис де Соуза развелся, чтобы жениться на молоденькой. Он вовсе не разорен, тогда как Жетулиу живет на пенсию (достойную, но довольно жидкую на его вкус), оставленную Хелен Мерфи, не имея возможности притронуться к капиталу. Какие танталовы муки для него, вечно голодного! Наши общие знакомые рассказали ему, что я катаюсь по Парижу на велосипеде, и он, наверное, долго принимал меня за голодранца, пока ему не раскрыли глаза. Практически синхронно Зава, которой я доверился на прошлой неделе, сказала: «Берегитесь, езжайте лучше на Камчатку». А десять минут спустя — Бруштейн, который тоже знает, в чем тут дело: «Берегитесь, приезжайте лучше в Севилью». Потом Элизабет: «Берегись, разбитого не склеить, приезжай лучше ко мне в Нью-Йорк». Как будто все они, движимые предчувствием, дрожали от страха, видя, что я ступил на опасный путь. Настоящая опасность мне известна: она в непротивлении. Это огромная слабость в моей личной жизни: Аугуста уходит от меня — я отпускаю ее без боя; Элизабет выставляет себя напоказ — я отворачиваюсь от нее, чтобы впоследствии понять, что поступил как ребенок. Долина, спускающаяся к Домодоссоле, мрачна. Ничего похожего на праздник, которого ждешь, въезжая в Италию. Дорога так извилиста, так избита, что мы ползем, как черепаха. Жан-Эмиль теряет свое хладнокровие, когда ушлые итальянские водители его «подрезают», не соблюдают приоритет. Я выискиваю взглядом цветущие деревья, а вижу лишь остовы машин, сараи, покрытые рифленым железом, отвратительные забегаловки. Как же звали девушку, которую я возил в Стрезу? Какой символический провал в памяти, ведь я прекрасно помню ее тело и первый день, когда она встала в пижамной рубашке, раскрыла окно и облокотилась о перила балкона! Прекрасный вид — ее зад с ямочками. Она п