зупречны. Он бы удивился, если бы узнал, что в Париже я разъезжаю на велосипеде, с прищепками на брюках, а порой и с маской на рту, когда от жары в пробках нечем дышать. Такого рода контрасты составляют очарование моей жизни. Я отказался от вождения автомобиля, чтобы наслаждаться мысленными разговорами с самим собой, пока какой-нибудь раб решает хозяйственные проблемы: припарковаться, заправиться, проверить масло, заменить колесо. Я прошу только такой роскоши и дорожу ею. И еще книгами, разумеется, хотя книги не роскошь, а общество, собеседники для одинокого человека. Я намеренно забываю о «девочках», но это для физиологии. Зеркало заднего вида показывает мне уже второй зевок Жан-Эмиля. «Давайте остановимся, если вы устали. — Я не устал, но если вы желаете перекусить, то как раз перед туннелем есть гостиница, где подают “раклетт”» Только не «раклетт», от которой вязко во рту. Зато я часто там останавливался, чтобы насладиться сушеным мясом и местным вином, которое хорошо переносит высокогорье. Добрый малый слегка смущен тем, что я прошу его сесть со мной за стол, на улице, под красным зонтиком, с темной рыжей долиной у наших ног. Очень благовоспитанно Жан-Эмиль чистит под столом свои ногти, вооружившись зубочисткой. Его начальнику следует добавить еще один параграф в инструкцию для образцовых шоферов наемных машин. Что Жан-Эмиль думает о своем пассажире? Что я миллиардер? Или бухгалтер, сбежавший с кассой, чтобы устроить себе роскошное путешествие, прежде чем отправиться на пять лет в тюрьму? Возможно, он уже давно не задает себе вопросов. В Германии шоферы — загадочные роботы; в Италии они тотчас достают фотографии мамы и детей, ведут машину, обернувшись к клиенту и не глядя на дорогу; в Англии они обливают вас презрением и дают понять, что привыкли возить сливки общества, а не бедных простолюдинов; во Франции их так и тянет остановиться перед сельской харчевней — «хорошим уголком». Швейцарец Жан-Эмиль всего остерегается, в том числе, я думаю, и меня. Рассеянно поворачивает голову к долине, словно там что-то происходит, когда официантка в национальном костюме кладет счет на стол. Довольно красивая девушка, достает сдачу из черного суконного кошелька, привязанного к поясу. За перевалом — итальянская таможня. Только после пересечения границы мне хочется закричать, как Джоно о своем герое — Анджело Парди: «Он был на вершине блаженства». Но душа к этому не лежит, и если я делаю крюк через Стрезу, то, во-первых, чтобы снова увидеть отель, где я провел приятную неделю в обществе одной пансионерки драгоценной мадам Клод, а во-вторых, чтобы отдалить момент истины, который ожидает меня перед Аугустой. Или из опасения? От Жетулиу не может исходить ничего хорошего. Столько лет прятал от меня свою сестру, и вдруг, на углу улицы Святых Отцов и улицы Жакоб, решился мне ее преподнести? Справки я навел, Луис де Соуза развелся, чтобы жениться на молоденькой. Он вовсе не разорен, тогда как Жетулиу живет на пенсию (достойную, но довольно жидкую на его вкус), оставленную Хелен Мерфи, не имея возможности притронуться к капиталу. Какие танталовы муки для него, вечно голодного! Наши общие знакомые рассказали ему, что я катаюсь по Парижу на велосипеде, и он, наверное, долго принимал меня за голодранца, пока ему не раскрыли глаза. Практически синхронно Зава, которой я доверился на прошлой неделе, сказала: «Берегитесь, езжайте лучше на Камчатку». А десять минут спустя — Бруштейн, который тоже знает, в чем тут дело: «Берегитесь, приезжайте лучше в Севилью». Потом Элизабет: «Берегись, разбитого не склеить, приезжай лучше ко мне в Нью-Йорк». Как будто все они, движимые предчувствием, дрожали от страха, видя, что я ступил на опасный путь. Настоящая опасность мне известна: она в непротивлении. Это огромная слабость в моей личной жизни: Аугуста уходит от меня — я отпускаю ее без боя; Элизабет выставляет себя напоказ — я отворачиваюсь от нее, чтобы впоследствии понять, что поступил как ребенок. Долина, спускающаяся к Домодоссоле, мрачна. Ничего похожего на праздник, которого ждешь, въезжая в Италию. Дорога так извилиста, так избита, что мы ползем, как черепаха. Жан-Эмиль теряет свое хладнокровие, когда ушлые итальянские водители его «подрезают», не соблюдают приоритет. Я выискиваю взглядом цветущие деревья, а вижу лишь остовы машин, сараи, покрытые рифленым железом, отвратительные забегаловки. Как же звали девушку, которую я возил в Стрезу? Какой символический провал в памяти, ведь я прекрасно помню ее тело и первый день, когда она встала в пижамной рубашке, раскрыла окно и облокотилась о перила балкона! Прекрасный вид — ее зад с ямочками. Она приглашала меня насладиться менее четким видом — противоположным берегом озера Маджоре, теряющимся в утренней дымке: «Я обожаю море!» — воскликнула она с красивым центрально-европейским акцентом. Я не стал выводить ее из заблуждения, и несколько дней она в самом деле думала, что находится на берегу моря, в глубине залива. Она высматривала дельфинов, которые так и не показались. Днем, сидя на ковре, она красила ногти на ногах и на руках, то в красный цвет, то в черный или серебристый. Комнату наполнял запах ацетона и клубничный или конфетный аромат лака. За невозможностью беседы, я наслаждался «Личным дневником А. О. Барнабута», который открыл тогда для себя впервые и с которым с тех пор не расстаюсь в путешествиях. Я вспомнил, как ее звали: Мелузина (она говорила «Мелусина») — придуманное имя, которое ей совсем не шло. По мере того как мы приближались к озеру, дорога хорошела, разворачивались большие сады где сияли еще не отцветшие мимозы, иудины деревья, первая белая и синяя сирень. Дома выстроены в особенно тяжеловесном стиле. Классическая грация тосканской архитектуры и солидный швейцарский здравый смысл дают неудачное сочетание. Жан-Эмиль ведет машину со все большим количеством предосторожностей и, должно быть, проклинает мою дурацкую затею проехать через Италию, а не через Фурка и Сен-Готард. То, что я хочу остановиться на ночь в Гранд-Отеле на островах Борромее, удивит его еще больше. Сезон едва начался. Никаких туристических автобусов, только «мерседесы» с немецкими номерами. Немцы гибли миллионами, чтобы завоевать Европу, тогда как гораздо проще и приятнее было мирно купить ее за добрые марки. Вот и отель, острова, нежно положенные на черные воды озера, устарелая роскошь, таинственность. Здесь я могу отделаться от представления, сложившегося обо мне с тех пор, как Элизабет и Аугуста прошли мимо, не видя меня. За стойкой регистрации уже почти двадцать лет всегда стоит этот человек, любезный с клиентами и невыносимый с мелким персоналом: «Ах, месье Морган, мы уж не чаяли увидеть вас снова. Вы один? Ваш номер забронирован». Когда к тебе обращаются по имени в двух десятках международных гранд отелей, это доставляет тайное удовольствие. В его короткой черной бородке, подстриженной а-ля маршал Бальбо, пробилось несколько изысканных серебристых прядей. И вечный пиджак с черной окаемкой, брюки в полоску, накрахмаленный воротничок, блестящий шелковый галстук. Узнавание клиента — один из властных законов гостиничного бизнеса. Я всегда вспоминаю о разочаровании Флобера, который подарил себе волшебную ночь в Эснехе с гетерой Кучук-Ханем, а вернувшись в Асуан, торопясь вновь увидеть ту, что предоставила ему столько знаков любви, обнаружил, с сочащимся кровью сердцем, что она его уже не помнит. Однако я оставляю в отелях мало воспоминаний из тех, какие обожает Жетулиу: черная икра и шампанское на завтрак, ужин в смокинге, состоящий из листка салата и стакана минеральной воды. И, может быть, еще уехать, не заплатив по счету или оставив фальшивый чек. Возможно, что сопровождавшие меня создания помогали меня опознать. В другой раз я приехал в Стрезу с милой француженкой, которая непременно хотела танцевать. Это было невозможно: оркестр, игравший за обедом на террасе, никогда не исполнял ничего, кроме «У прекрасного голубого Дуная» и баркаролы из «Сказок Гофмана». По возвращении мадам Клод предупредили, чтобы мне больше не вручали профессионалок. Если я часто беру с собой в поездки спутниц, то потому, что без этих девушек вся роскошь, окна, выходящие на озеро Маджоре или Пинчио, круизы, праздник Сан-Фермин в Памплоне, карнавал в Базеле, Сетаиш в Синтре были бы мне нестерпимы. В те несколько раз, когда я оказался один, я ужасно, до тоски думал об Аугусте, о безмятежных днях в Ки-Ларго. А сегодня вечером, поскольку я увижу ее завтра, я чувствую себя свободным от груза, который влачил с тех пор. Неважно, я и не такое видал!