— Я обучила ей Элизабет. Когда она впервые приехала во Францию (ей было пять лет), она захотела услышать, как звонят колокола на соборе. Мы просидели до вечерни на скамейке, сосали леденцы и ждали колоколов: Вандом, Вандом… Госпожа Мендоса была одна с сиделкой?
— Эта женщина накачивала ее успокоительными и безнаказанно рылась в ящиках. Если не считать двух недель в Ки-Ларго, Аугуста жила на антидепрессантах, которые отгоняли ужасные картины из Ипанемы: размозженную голову ее отца. И все это, чтобы попасть на ту мрачную виллу в Бре, быть запертой в комнате без сердца, прикованной к окну, выходящему в гибнущий сад, тогда как Жетулиу мог продолжать играть, переезжая через озеро в Кампьоне — единственное казино, куда его еще пускают. От Аугусты остались одни глаза. Они проделали две ниши под выступами бровей, и оттуда, из своих колодцев, смотрели в пустоту или в невысказанное, выходя из созерцания, чтобы заблестеть нестерпимо. Они пронзали душу, если только она существует. Встречаться с ними было невыносимо.
— Она вас узнала?
— Поначалу она приняла меня за Шеймуса Конканнона. Она боялась, что я до нее дотронусь. Я даже не смог погладить ее по руке. Она наговорила кучу непристойностей, она, такая стыдливая… Я попросил сиделку, которая наблюдала за нами с торжествующим видом, чтобы она ушла. Я возненавидел эту женщину, как только вошел в комнату. Едва ее не стало, Аугуста успокоилась. Она еще поговорила со мной немного, как будто я был Шеймусом, а когда я сказал ей: «Шеймус умер двадцать лет назад», она вздохнула: «Я знаю. А ты кто?.. Артуро, ах да… поцелуй меня». Она говорила, как человек, который с громадным облегчением избавился от страшного кошмара и спустился на землю. Она взяла меня под руку и ходила по комнате, показывая мне мебель, плохие гравюры, развешанные на стене. Мы пошли в сад, где Жан-Эмиль ждал возле машины, украдкой куря сигарету, которую он тотчас потушил о каблук. Она подошла к нему и поцеловала: «Я так рада вас видеть. Почему вы никогда не звоните?» Жан-Эмиль держался превосходно. Жетулиу приехал на маленьком помятом «Фиате». Куда девалась сиделка? Аугуста могла простудиться, упасть и пораниться. Да, она часто падала из-за лекарств, мешавших сохранять равновесие. Женщины так часто падают, верно? Чтобы разжалобить мужчин. В этом его сестра знала толк лучше их всех. Они собирались уехать в Марракеш. Климат Тичино совсем не подходил для здоровья Аугусты. Она слушала, уцепившись за мою руку, кивая головой. На ее лицо вернулась улыбка, возможно, снова из-за всех этих мифических планов, наполнявших собой их жизнь. Жетулиу представлял себе, что я приеду к ним, как только они устроятся. Один знакомый марокканец, страшно богатый, предоставлял им на столько, сколько вздумается, небольшой дворец, жемчужину на окраине старого города, просто чудо, где их примут слуги, красивые, как боги. В общем, все было нормально, а я по приезде стал жертвой иллюзии, которую Жетулиу развеял несколькими словами, благодаря своему чарующему красноречию. Мы ходили по кругу в саду под удивленным взглядом Жан-Эмиля, и понемногу, хотя она была такой легкой, тень от своей тени, я чувствовал, что она опирается на мою руку, словно к ней возвращается тяжесть, надолго позабытая в успокоительных. Ее ногти впились в мое запястье. С неожиданной резкостью, сжав губы, она сказала: «Я тебя не ждала. Мог бы меня предупредить, и почему ты не приехал с женой?» Жетулиу все обратил в шутку. В последнее время Аугуста переженила всех своих друзей. Она посмотрела на него с жалостью: «Ты пытаешься выдать меня за сумасшедшую. Артуро прекрасно знает, что это не так. Артуро, ты должен вернуться с Элизабет. Она так тебя любит. Мы причинили ей боль в Ки-Ларго…» Жетулиу воздел руки к небу: «Снова этот Ки-Ларго! Уже несколько дней она постоянно говорит о Ки-Ларго, где никогда в жизни не была. Врач ничего не понимает. А у тебя есть идеи на этот счет?» Как вы понимаете, у меня их не было. Аугуста снова спросила: «Ну и как ваша супружеская жизнь?» Понимаете, Мадлен, — «супружеская», такое слово отпугнет самого влюбленного мужчину. Его уже никто не решается произносить, в нем неудобная теснота, глупая общность. Я ответил: «Очень хорошо, мы совершенно счастливы». Она как будто задумалась, а потом выдохнула: «Ну, значит, я прощена». Ее не за что было прощать. Они оставили меня у машины, Жан-Эмиль держал дверцу открытой. «Ты разъезжаешь с шофером?» Она позволила расцеловать себя в щеки. Жетулиу жаждал объяснения. Он хотел поужинать со мной. Я назвал ему один отель в Лугано. Она попыталась бежать за машиной. Сиделка поймала ее за руку. Я прождал Жетулиу до полуночи. Телефон на вилле Челеста не отвечал. В Париже под дверью лежала телеграмма. В то же вечер я должен был быть в Нью-Йорке. В аэропорту меня ждала Элизабет. Мы много плакали. Кажется, уже не в первый раз сиделка выходила из комнаты, оставив окно раскрытым. У меня не было известий непосредственно от Жетулиу, но друзья мне рассказали, что на следующий же день после похорон он продал драгоценности, которые еще оставались, и помчался в Кампьоне, чтобы все поставить на зеленое сукно. Провидение, которое всегда за ним присматривало, снова его спасло: Жетулиу сорвал банк. Он уехал богачом на несколько месяцев, с камнем на сердце, я в этом уверен… у него была только она одна, но он выплывет, я за него спокоен.