Мадлен положила иголки и шерсть.
— Суставы немеют, когда долго сидишь. Выпьете чаю? Элизабет скоро придет.
Он прошел за ней на кухню, она включила чайник.
— Обычно мне тяжело говорить о себе, — сказал он. — Просто удивительно, что с вами это так легко.
— Вы не рассказываете о себе! Вы слишком замкнуты для этого. Вы говорите о других, и через них вас легче понять. Так было всегда, с тех пор как Элизабет осталась одна на свете, и я взяла на себя роль наперсницы. Люди знают меня пять минут, а уже рассказывают всю свою жизнь. Надо было отказать с первого же дня, когда мое «дитятко» радостно созналось мне в небольшом грешке. Я же не противилась, с тех пор у меня больше нет своей жизни, только чужая.
Она собиралась плеснуть кипятка в чайник, когда ее остановил голос Элизабет:
— Мадлен… Он не приехал?
— Чаю будешь? — крикнула Мадлен.
— Черт побери! Да где ж он шляется?
— По мне, так тебе лучше бросить его, летуна.
Элизабет появилась на пороге кухни.
— Ловко! Чуть не наговорила о тебе гадостей. Как ты сюда добрался?
— На велосипеде.
— Ты и в Париж хочешь на велосипеде возвращаться?
— Посадив тебя на багажник. Если только мы не купим тандем и шапочки с помпонами.
— Мадлен, представляешь? Я двадцать лет сохну по этому типу, который катается по французской глубинке на велосипеде, как во времена Меровингов!
— Вы останетесь до вечера?
— А что на ужин?
— Любовь пробуждает аппетит?
— Не будь нескромной.
— Ты не будешь разочарована. Вернетесь завтра, месье Морган…
— Артур, — поправил ее Артур.
— …положит свой любимый велосипед в багажник твоей машины. Сегодня вечером на ужин будет горбуша на сливочном масле.
Из окна открывался вид на узкую кишку улицы Верней, таинственную улицу Аллан, зажатую между бетонной стеной и глухими домами, а напротив — небольшую школу, откуда в будние дни долетали крики, плач, смех детей, которых в полдень и по вечерам дожидались на тротуаре матери, с вызовом оглядывая друг друга. Спустилась ночь, как она спускается в Париже, — неожиданно, охватив легкой тишиной этот провинциальный островок.
— Неужели ты будешь грустить? — сказала она, облокотившись рядом с ним.
Он успокоил ее, но они все же будут задумываться. Ей придется с этим согласиться. Кто не чувствует себя потерянным в минуты, когда ночь скрывает от нас остатки дня? Через мгновение они расстанутся. То, что когда-то было невозможно разрешить, свободное падение Аугусты сделало слепящей истиной. Есть о чем подумать.
— Ты сказал — тревожиться?
— Нет, подумать.
— Когда ты перестанешь думать? Время ускользает у тебя из-под носа. Однажды ты обнаружишь, что декорации рухнули. Ты сам как Аугуста. Ей потребовалось безумно много времени, чтобы осознать, что она играет и поет оперные арии среди развалин, что никто ее больше не слушает. Даже ты не торопишься посмотреть этот спектакль, шатаешься по Парижу, задерживаешься в дороге.
— В отличие от тебя, ей не требовалось много зрителей. Достаточно было одного.
— Одного за раз. Несколько в день.
— Она любила обольщать.
— И в тот день, когда, запертая в Лугано в мрачном доме, без зрителей, брошенная мужем, с Жетулиу, легкомысленным, как никогда, сознавая, что за эти двадцать лет ты, наконец, повзрослел, она запаниковала. К несчастью, на этот раз у нее получилось.
— Ты хочешь сказать, что были и другие разы?
— Два или три, так, несерьезно.
— Неласкова ты с ней.
— Чем больше я ее любила, тем больше злилась на нее за то, что она забрала мужчину, который был мне интересен.
Артуру понравилось это «был мне интересен», хотя и не слишком его убедило.
— Я помню, как вы все говорили: «Она единственная!»
— Кто это говорил?