Но чувства, которые я испытывал, были очень сложными. Словно кто-то вынул у меня часть души, а на это место вставил что-то холодное, мертвое, угловатое, как железный сейф. И мне теперь не избавиться от него, если я не посмотрю в лица тех, кто это совершил, и не скажу им в лицо то, что они и меня оскорбили этим преступлением и должны за это ответить.
Да, почему-то, чем дальше, тем вернее я начинал чувствовать собственную причастность ко всему происшедшему. Это было хорошо с точки зрения мотивации, но не очень подходило для ровного, непредвзятого анализа. Впрочем, так получалось, что мне ни разу не удавалось избавиться от доли личного чувства в деле, и, несмотря на теории, я никогда не видел хорошего следователя, который бы оставался абсолютно равнодушен к преступлению, которое расследовал. Так что я решил с этим не бороться, просто не придавать слишком большого значения.
Сдавая папку, я решил, что не вынес из нее практически ничего. Но это была неправда. Я что-то узнал, что могло стать довольно важной частью расследования, пусть это касалось не преступников и даже не жертвы, а меня самого.
Шагая к своей машине, проверяясь совершенно автоматически, как другие проверяют, не расстегнулась ли у них ширинка, я решил, что посещение такой опасной для меня ментуры прошло пока неплохо, хотя достоверно я мог об этом узнать только много недель спустя. Вот стоило ли такого риска то, что я узнал, было вопросом, на который я скорее всего никогда не получу ответа.
Но это было нужно срочно, и не в копиях, как мне доставили бы те же документы, затребуй я их через Шефа. Я хотел узнать, почему не был найден наехавший на Аркадию водила. И теперь я, пожалуй, знал – потому что за этим стоял умысел, дорогостоящая подготовка и очень недурная техника исполнителей.
И может быть, даже немалый уровень власти тех, кто мог затормозить расследование с самого начала и до его закрытия. Портрет того, кого я разыскивал, стал на один штришок более ясным.
Глава 8
Агентство ИБРИА, или, как его метко окрестил Стерх, возможно, позаимствовав чужую меткость, Прилипала, еще существовало. За два прошедших года даже его адрес не изменился, а это уже говорило о прямо-таки нечеловеческой стабильности. Правда, прошедшие два года оно не очень и процветало, но это было не главное для меня.
Главное – я найду кого-нибудь, кто реально помнит Веточку, а если повезет, то узнаю, чем она занималась, прежде чем ее утопили в Борисовских прудах.
Я внимательно рассмотрел машины на служебной стоянке. Вообще-то в панельном двухкорпусном здании школы обитало, вероятно, великое множество контор. Определить, какие машины принадлежали сотрудникам Прилипалы, а какие прочим гражданам, у меня не было ни малейшей возможности. Но это и не входило в мои намерения.
Я миновал неизменную старушку, похожую на противные, визгливые звуки дешевого радиоприемника, который она слушала, даже не повернув в ее сторону голову. Это было правильной тактикой, она ничего не спросила. В коридоре курящий мужичок пояснил, что Прилипала находится во втором корпусе, что туда нужно пройти по стеклянному коридору и что на втором этаже она занимает левый бывший спортзал.
Последовав этим рекомендациям, я оказался перед довольно симпатичной секретаршей, которая бодро оберегала рабочий режим десятка комнатушек, созданных действительно в спортзале посредством массы простых перегородок, выкрашенных, как на выставках в залах ВДНХ, в разные цвета. Узнав, что я хотел бы поговорить об одной старой сотруднице их агентства, она посмотрела на меня с любопытством, и у меня шевельнулось теплое чувство к ней.
Она была тут из старослужащих и, вероятно, немало знала. И ряд ответов на вопросы, которые меня интересовали, могла хранить в своей хорошенькой, аккуратно причесанной головке. Но также могла сохранить и знание, способное навести на мой след некую банду негодяев, которые расправились бы со мной в мгновение ока. Так что я просто улыбнулся, доверительно похлопал ее по руке, а когда она эту руку не отдернула, попросил впустить к начальнику.
Она что-то объяснила кому-то по селектору, и меня в самом деле впустили в самую близкую выгородку, у которой вместо двери были вьетнамские бамбуковые висюльки, на которых были изображены два фантастически красивых журавля, кажется, в брачном танце. Такая открытость меня сначала умилила, потом насторожила. Если действительно тут нечего и не от кого было скрывать, тогда зачем эта показная открытость?
Или я принимаю за открытость что-то другое, например, желание обойтись самыми дешевыми, подручными средствами, и, следовательно, уже ошибался? Но, пожалуй, все-таки нет. Контора, которая в нынешней Москве не развалилась за два года, могла позволить себе более капитальную обстановку, а они этого не сделали, следовательно… Стоп, я, кажется, заразился у Стерха желанием делать преждевременные выводы.