Среди шума голосов выделился один - мужской, немного дребезжащий, со странными прыгающими интонациями: так говорят те, кто изо всех сил старается подчеркнуть свою принадлежность к миру искусства.
- ...заметьте, господа, как точно движение руки ангела повторяется в очертаниях крыльев птиц, а его туника переливается теми же цветами, что крылья стрекоз... - Гвендолен нашла взглядом говорившего: высокий, в светло-коричневом костюме и зеленом галстуке, начинающие седеть желтоватые волосы растрепаны, глаза сверкают, руки, аккомпанируя словам, выписывают в воздухе какой-то сложный узор; Гвендолен перевела взгляд на картину, о которой он говорил: ангел в длинной золотисто-голубой тунике (по подолу которой плелся столь восхитивший оратора орнамент) шел по узкой тропе, вокруг него кружили птицы и стрекозы.
- ...название картины «Успокоение» как нельзя больше... - дальше Гвендолен не стала слушать: чужие рассуждения обычно мало интересовали ее. Она прошла во второй зал; обладатель дребезжащего голоса, судя по всему, закончил свою речь и шел следом за ней.
Стакан глинтвейна согрел и успокоил господина Локранца, а иронически-заитересованный взгляд директора парка подталкивал продолжать свой рассказ:
- Я сразу заметил новую посетительницу. Я подошел к ней, Эдвард, как только закончил рассказывать об «Успокоении» Артура Тимберса, поприветствовал... - господин Локранц запнулся, - она посмотрела на меня так, что... мне не понравился ее взгляд, но я решил, что с дамой следует быть вежливым. Я предложил ей рассказать о картинах, но она... Эдвард, она сказала, что не нуждается в моих - нелепых! - комментариях.
Эдвард Аккенро не сдержал улыбку: искусствоведческие наблюдения господина Локранца всегда были точны, но его попытки высказать эти наблюдения в более или менее связной форме редко оказывались успешными.
- Вы тоже улыбаетесь! - с отчаянием воскликнул господин Локранц, едва не опрокинув стакан с недопитым и уже остывшим вином.
- Нет, Освальд, что вы, я не нахожу ваши наблюдения и замечания нелепыми. Вашими стараниями на выставке нет ни одной банальной или просто бездарной картины, - серьезно проговорил Эдвард Аккенро. Эти слова успокоили господина Локранца: он понимал, что директор парка точно не стал бы ему льстить:
- Я спросил ее имя, насколько мог вежливо - после таких-то слов. Она... представилась. Я... тогда решил поинтересоваться, нравится ли ей выставка, она... - господин Локранц замолчал, и Эдварду Аккенро показалось, что продолжать он не собирается:
- Что она сказала, Освальд? Что как только она станет хозяйкой парка, от выставки и следа не останется, как и от самого парка? - спокойно-иронический тон этих слов нелегко дался Эдварду Аккенро. По мрачному взгляду Локранца, господин Аккенро понял, что не ошибся, - выбросьте это из головы, Освальд. Я не позволю ей.
Господин Локранц вздохнул:
- О, я очень на вас надеюсь. Так вот почему вы с утра выглядели таким уставшим, Эдвард.
- Именно, именно, - кинул господин Аккенро. Тут, к несчастью своей жены, он вспомнил о вечернем чаепитии, и вдруг решил, что господин Локранц сумеет приятно разнообразить компанию соседа Фарника и господина Фольссенрогга, а, кроме того, Локранцу наверняка будет приятно поговорить с дядей автора «Двух ангелов», - сегодня вечером у нас гости. Не хотели бы вы присоединиться, Освальд? Будут мой сосед, господин Фарник, и господин Фольссенрогг...
- О, я помню его! Он родственник Никке, я не ошибся? - воскликнул Освальд Локранц, - ну, разумеется, я приду. Благодарю за приглашение.
- Тогда я жду тебя в семь, Освальд.
- В таком случае, - Локранц поднялся из-за стола, - до вечера, Эдвард.
Часть четвёртая
Гвендолен Рэс-Ареваль (против ее желания) нравилась выставка, и это злило ее невероятно: казалось, что чья-то злая воля повелевает ей, заставляя ходить из зала в зал, внимательно изучать картины, понимать, насколько каждая из них хороша, вздрагивать от осознания внезапно возникшего уважения к Эдварду Аккенро, к этому нелепому искусствоведу Локранцу. Изо всех сил Гвендолен сопротивлялась этой воле, искала в картинах малейшие недостатки, размышляла о бестолковости Локранца, о непроходимой глупости билетера, о тупой самоуверенности Эдварда Аккенро, но если это и помогало, то ненадолго - выйдя из выставочного павильона Гвендолен уже, пожалуй, раскаивалась в том, что оскорбила Локранца. У ворот парка Гвендолен в задумчивости остановилась: до вечера (и, соответственно, до встречи с господином Риттером) было еще далеко, а в гостиницу возвращаться ей не хотелось: сама мысль провести несколько часов в одиночестве в своем номере казалась ей утомительной. Она решила пройтись по магазинам, хотя опасалась, что в этом глупом городе едва ли найдутся хорошие магазины. Но говорили, что на улице Ландсле есть, из чего выбрать... Наведение порядка не успокоило, скорее еще больше расстроило Мальвину. Она понимала, что своими слабыми попытками как-то иначе расставить статуэтки она не создает из беспорядка подобие гармонии, а наоборот - только усиливает беспорядок: она совершенно не понимала, как должны стоять все эти деревянные и фарфоровые безделушки, чтобы ни одна из них не заслоняла другую, чтобы каждая была одновременно чем-то самостоятельным - и частью общей картины (о чем-то похожем перед открытием выставки рассуждали Эдвард и господин Локранц). Впрочем, у нее оставался еще один способ успокоиться, который обычно действовал безотказно: найти в библиотеке очень-очень спокойную книгу, попросить Анну принести стакан горячего молока с медом, забраться в кресло, укрывшись пледом, - и читать до самого вечера, забыв обо всем. Она поднялась наверх, тихонько проскользнула в библиотеку и принялась медленно просматривать полки с книгами. Полку, отведенную античным философам она пропустила сразу же, как впрочем три другие, отведенные всем прочим философам: их рассуждения казались ей невыносимо скучными; пропустила она и те полки, где стояли драматурги, а также поэты - стихи всегда утомляли Мальвину, казались ей искусственными; внезапно она остановилась, заметив на полке книгу Людвига Тика - «так звали того писателя, чей рассказ читал Герберт», - вспомнила Мальвина. Не сомневаясь, она сняла с полки книгу, открыла на содержании, отыскала новеллу «Белокурый Экберт» - и вышла из библиотеки, аккуратно затворив за собой дверь. Вернувшись в комнату, она вызвала Анну и попросила ее принести горячего молока с медом, после чего Мальвина устроилась в кресле и принялась читать. Когда она добралась до конца страницы, Анна принесла молоко, оставила его на низком столике у кресла и вышла из комнаты. Тревожная, наполненная неясным ожиданием чего-то страшного, способного в одно мгновение разрушить мир, атмосфера новеллы затягивала Мальвину, не позволяя отвлечься даже на глоток молока с медом, которое остывало, теряя свои целительные свойства, или на беспокойные мысли о детях; последние страницы не только не развеяли тревогу, но усилили её: известие, что Экберт по неведению женился на собственной сестре, едва не свело Мальвину с ума. Она захлопнула книгу, в ужасе отшвырнула ее прочь от себя, дрожа, завернулась в плед и несколько мгновений сидела, не шевелясь, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. «Он читал этот рассказ, Герберт читал его!.. Это знак, знак... для него и для меня!.. Он задумает подобное... Он...» - наконец среди неуправляемого ужаса и несвязных мыслей возникло что-то, что показалось Мальвине разумнее прочего: «Я поговорю с Эдвардом. Пусть лучше он посмеется надо мной, чем выгонит меня из дома, когда будет уже поздно что-то изменить». Мальвина заставила себя встать с кресла и поднять книгу, распахнувшуюся на той же новелле, торопливо захлопнула ее - нужно было поскорей вернуть Людвига Тика на отведенную ему и прочим романтикам полку в библиотеке, тогда, может быть, страшный рассказ потеряет свою власть над нею. Руки Мальвины дрожали, а мысли по-прежнему путались от ужаса, когда она ставила на место книгу, которая не успокоила ее, а только сильнее напугала и расстроила. Чтобы хоть немного успокоиться, Мальвина взяла с полки с прессой журнал за прошлый месяц. Она почти не читала журналы и газеты, потому что не видела в них особого смысла, но Эдвард их выписывал, хотя и сам не всегда читал. Так, этот журнал, казалось, по-прежнему пах типографской краской, а некоторые его листы, плохо разрезанные в типографии, никто до сих пор не разрезал как следует. - Немного глупостей мне поможет, - пробормотала Мальвина и открыла журнал. На глаза ей попалась рубрика «Из истории нашего города». Название «Скандальное Рождество» показалось Мальвине достаточно глупым, чтобы приняться за чтение. «Прошло вот уже более ста пятидесяти лет, а эту историю до сих пор не могут забыть в нашем городе! - начал журналист многообещающе. - В те времена, о которых мы с вами поговорим, кружева и кринолин женщин нашего тогда только основанного города могли сравниться разве что с их сияющими глазами, а мужчины были искренни и благородны, так что под их париками не скрывалось ни одной дурной мысли... Верите мне? Не верьте, п