овилась: до вечера (и, соответственно, до встречи с господином Риттером) было еще далеко, а в гостиницу возвращаться ей не хотелось: сама мысль провести несколько часов в одиночестве в своем номере казалась ей утомительной. Она решила пройтись по магазинам, хотя опасалась, что в этом глупом городе едва ли найдутся хорошие магазины. Но говорили, что на улице Ландсле есть, из чего выбрать... Наведение порядка не успокоило, скорее еще больше расстроило Мальвину. Она понимала, что своими слабыми попытками как-то иначе расставить статуэтки она не создает из беспорядка подобие гармонии, а наоборот - только усиливает беспорядок: она совершенно не понимала, как должны стоять все эти деревянные и фарфоровые безделушки, чтобы ни одна из них не заслоняла другую, чтобы каждая была одновременно чем-то самостоятельным - и частью общей картины (о чем-то похожем перед открытием выставки рассуждали Эдвард и господин Локранц). Впрочем, у нее оставался еще один способ успокоиться, который обычно действовал безотказно: найти в библиотеке очень-очень спокойную книгу, попросить Анну принести стакан горячего молока с медом, забраться в кресло, укрывшись пледом, - и читать до самого вечера, забыв обо всем. Она поднялась наверх, тихонько проскользнула в библиотеку и принялась медленно просматривать полки с книгами. Полку, отведенную античным философам она пропустила сразу же, как впрочем три другие, отведенные всем прочим философам: их рассуждения казались ей невыносимо скучными; пропустила она и те полки, где стояли драматурги, а также поэты - стихи всегда утомляли Мальвину, казались ей искусственными; внезапно она остановилась, заметив на полке книгу Людвига Тика - «так звали того писателя, чей рассказ читал Герберт», - вспомнила Мальвина. Не сомневаясь, она сняла с полки книгу, открыла на содержании, отыскала новеллу «Белокурый Экберт» - и вышла из библиотеки, аккуратно затворив за собой дверь. Вернувшись в комнату, она вызвала Анну и попросила ее принести горячего молока с медом, после чего Мальвина устроилась в кресле и принялась читать. Когда она добралась до конца страницы, Анна принесла молоко, оставила его на низком столике у кресла и вышла из комнаты. Тревожная, наполненная неясным ожиданием чего-то страшного, способного в одно мгновение разрушить мир, атмосфера новеллы затягивала Мальвину, не позволяя отвлечься даже на глоток молока с медом, которое остывало, теряя свои целительные свойства, или на беспокойные мысли о детях; последние страницы не только не развеяли тревогу, но усилили её: известие, что Экберт по неведению женился на собственной сестре, едва не свело Мальвину с ума. Она захлопнула книгу, в ужасе отшвырнула ее прочь от себя, дрожа, завернулась в плед и несколько мгновений сидела, не шевелясь, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. «Он читал этот рассказ, Герберт читал его!.. Это знак, знак... для него и для меня!.. Он задумает подобное... Он...» - наконец среди неуправляемого ужаса и несвязных мыслей возникло что-то, что показалось Мальвине разумнее прочего: «Я поговорю с Эдвардом. Пусть лучше он посмеется надо мной, чем выгонит меня из дома, когда будет уже поздно что-то изменить». Мальвина заставила себя встать с кресла и поднять книгу, распахнувшуюся на той же новелле, торопливо захлопнула ее - нужно было поскорей вернуть Людвига Тика на отведенную ему и прочим романтикам полку в библиотеке, тогда, может быть, страшный рассказ потеряет свою власть над нею. Руки Мальвины дрожали, а мысли по-прежнему путались от ужаса, когда она ставила на место книгу, которая не успокоила ее, а только сильнее напугала и расстроила. Чтобы хоть немного успокоиться, Мальвина взяла с полки с прессой журнал за прошлый месяц. Она почти не читала журналы и газеты, потому что не видела в них особого смысла, но Эдвард их выписывал, хотя и сам не всегда читал. Так, этот журнал, казалось, по-прежнему пах типографской краской, а некоторые его листы, плохо разрезанные в типографии, никто до сих пор не разрезал как следует. - Немного глупостей мне поможет, - пробормотала Мальвина и открыла журнал. На глаза ей попалась рубрика «Из истории нашего города». Название «Скандальное Рождество» показалось Мальвине достаточно глупым, чтобы приняться за чтение. «Прошло вот уже более ста пятидесяти лет, а эту историю до сих пор не могут забыть в нашем городе! - начал журналист многообещающе. - В те времена, о которых мы с вами поговорим, кружева и кринолин женщин нашего тогда только основанного города могли сравниться разве что с их сияющими глазами, а мужчины были искренни и благородны, так что под их париками не скрывалось ни одной дурной мысли... Верите мне? Не верьте, потому что люди остаются людьми, в кринолинах они, парике или костюме ангела. Вот вам история о двоих, брате и сестре, по свидетельствам современников, противоестественно влюблённых друг в друга, которые поначалу показались истинными ангелами, а потом...» Вдруг дверь библиотеки распахнулась (Мальвина вздрогнула), вбежал Герберт. - Мама! - он удивленно посмотрел на Мальвину, в глазах которой читался неприкрытый ужас, удививший мальчика, - что-то случилось? Ты странно выглядишь. - Нет, Герберт, - резко ответила Мальвина, - ничего не случилось. Все хорошо. Она вылетела из библиотеки, оставив сына гадать о том, что же все-таки произошло. Ей не хотелось сейчас говорить с Гербертом, видеть Герберта и даже думать о Герберте, ей это было противно. Мальвину снова трясло, она с отвращением думала о вечернем чае с господином Фарником, чьи нелепые истории обычно веселили ее, но теперь от одной мысли о них, ее начинало тошнить. Внезапно она заметила, что к воротам подошел Эдвард. «Почему не приехал?» - рассеянно подумала Мальвина, но впрочем, это ее ничуть не интересовало. Она медленно спустилась по лестнице, вцепившись в перила: голова кружилась так, что два или три раза Мальвина пропускала ступеньку и едва не падала. - Мальвина! Что-то случилось? - Эдвард смотрел на жену с тем же выражением, с каким до этого смотрел на нее Герберт. Мальвина отвела глаза: - Все в порядке, - для серьезного разговора еще не время, решила она, - я немного устала: этот снег, выставка... Ты говорил с господином Фольссенроггом? - Да, - Эдвард пристально смотрел на жену, - он согласен работать со мной. Ты не больна? Может, отменим Фарника? - Нет, Эдвард, со мной все в порядке. Просто голова закружилась, - рассеянно пробормотала Мальвина, отворачиваясь от мужа, - я бы все-таки хотела, чтобы он пришёл: Рождество скоро, а ему, наверное, особенно одиноко в эти дни. Эдвард пожал плечами: - Хорошо, если тебя не утомит его визит, пусть приходит. Эдварду казалось, что Габриель Фарник нравится Мальвине, ее же ответ несколько разочаровал его - Мальвина просто жалела их соседа-вдовца, вовсе не испытывая к нему ничего похожего на симпатию. Эдвард посмотрел на высокие напольные часы, стоящие между окнами: было около четырех, за окном начинало темнеть, хотя настоящие сумерки - из-за снега - должны были наступить еще не скоро, ветер все усиливался. - Мальвина, я пойду к себе, пожалуйста, не беспокой меня до вечера, пока Фарник не придет, и детей предупреди... А! - Эдвард остановился на третьей ступеньке, - совсем забыл: я пригласил сегодня к нам на чай господина Фольссенрогга и Освальда, ты, надеюсь, не возражаешь? Мальвина удивленно взглянула на мужа. Неожиданное ли его сообщение, или что-то иное было тому причиной, но панический ужас, мутящий ей разум и сжимавший сердце, вдруг отступил и исчез, даже воздух - который прежде было тяжело, почти больно вдыхать - сделался, словно прозрачнее и чище: - Нет, Эдвард, - голос ее отчего-то дрогнул, - так даже лучше: ты не будешь скучать, ведь Габриель тебя порядком утомляет. Ты спустишься в семь? - Да, - Эдвард кивнул и ушел к себе в комнату, оставив Мальвину недоумевать: зачем ее муж пригласил к ним таких разных и маловероятно, что интересных ему (во всяком случае, ей так показалось) людей, потому что если с господином Локранцом ещё можно было хоть о чём-то поговорить, то господин Фольссенрогг вдруг представился Мальвине необразованным и очень скучным человеком, которого едва ли можно терпеть в гостях, а тем более - получать удовольствие от его общества. Гвендолен Рэс-Ареваль не торопясь шла по главной улице города, где располагалось большинство магазинов. С неба время от времени летели снежинки, они кружились на ветру, вспыхивая крошечными звездочками на фоне черных веток, терялись из вида - словно тая в воздухе; начинало темнеть, сумерки незаметно опускались на город, огни рождественских фонарей становились ярче. Полчаса назад Гвендолен зашла в большой магазин готового платья, чьи витрины сверкали в огнях разноцветных фонариков и гирлянд, и купила себе платье - изумрудно-зеленое, украшенное причудливой вышивкой и бисером, теперь она возвращалась в гостиницу, чтобы там переодеться для ужина у господина Риттера. Холодный вечерний воздух дрожал от веселых голосов, звенящих отовсюду, от глухого цокота копыт и скрипа снега, от музыки, льющейся из окон ресторанов; Гвендолен невольно поддавалась этому ожиданию праздника, невольно становилась - хотя бы на несколько дней - частью этого города, пусть не такой важной, как ее предок, но, тем не менее - необходимой частью, и, казалось, что без это невысокой, очень изящной женщины, идущей по главной улице, так гордо подняв голову, город что-то потер