да эта шутка насмешила. - Я вовсе не счел ваши слова шуткой... - попытался оправдаться Эдвард, но было уже поздно: Освальд Локранц сник, а длинный нос Габриеля Фарника стал от радости как будто еще длиннее. - Господин Аккенро говорил, - обратившись к Локранцу, господин Фольссенрогг нарушил воцарившуюся было обиженную тишину, - что вы хотели поговорить со мной о картине моего родственника? - Да-да, - оживился Освальд Локранц, - я хотел узнать, продается ли она? - Кто-то хочет купить ее? - это был очень неожиданный вопрос для господина Фольссенрогга: деньги и рисование находились настолько друг от друга далеко в его представлении, и мысль о том, что кто-то захочет купить «Ангелов» просто не приходила ему в голову - и он (что случалось очень редко) не смог ответить сразу. Локранц, и без того задетый уже словами Фарника, принял молчание за оскорбленный отказ и всполошился: - Я понимаю, что эта картина очень дорога вашему родственнику... но... не подумайте, что я... что я... - Освальд, успокойся, - одернул его Эдвард Аккенро, - дай ему подумать, хорошо? - Да-да, позвольте, я подумаю над вашими словами, - подтвердил господин Фольссенрогг, - ваше предложение очень уж неожиданно. - Как же неожиданно?! Но ведь картина - едва ли не лучшая на выставке... вы же сами это понимаете, ваш родственник наверняка показывал ее вам в процессе работы... он не думал о возможности продать ее? - Нет, - покачал головой господин Фольссенрогг, - поверите ли, но мы никогда не говорили с Фран... Фри... Франциском о том, что кто-то может купить картину. Понимаете, господин Локранц, деньги и искусство... - А! - обрадовался Освальд Локранц, теперь понял! У вас очень далекий от приземленных сфер жизни племянник, так? Он даже не думает о деньгах!.. Это благородно: рисовать ради искусства, а не на продажу!.. Впрочем, я могу понять: я и сам, можно сказать, обладаю парой бесценных сокровищ, которые не продам, даже если буду голодать. Но чем же он зарабатывает на жизнь? - Боюсь, ничем. Я выделяю ему небольшое содержание. - Вы, наверное, очень строгий дядя? - спросила Мальвина, - как в романах, да? Все, кроме господина Фарника, рассмеялись: ему не нравилось то, что центром беседы внезапно стал «болтун» Локранц и «недотепа» Фольссенрогг. - Я стараюсь, чтоб ему хватало на жизнь и на материалы для рисования, потому едва ли меня можно назвать классическим скупым дядюшкой: они обычно не одобряют пристрастие племянников к рисованию или любому другому виду искусства, госпожа Аккенро. - У моей несчастной жены, - господин Фарник, поборов обиду, решил поддержать разговор, но говорил он при этом таким унылым голосом, что всем стало скучно от одного только его звука, - также был племянник: страшный бездельник, должен сказать, и тоже понемногу занимался искусством. Кажется, писал роман. Впрочем, может, и стихи, я не помню. - И что с ним сейчас? - вежливо спросила Мальвина, хотя ей совсем не понравилось то, что уже второй раз Габриель пытается оскорбить одного из ее гостей. - О, я не знаю, - еще более уныло ответил Габриель, - я разорвал с ним всякую связь после смерти Милоны: стал бы я, по-вашему, дорогая Мальвина, содержать бездельника, который только и знает, что просить деньги на свои глупые идеи, из которых он все равно ни одну не доводит до конца? Или доводит... я не знаю, но идеи у него были преглупые, дорогая Мальвина, поверьте. - Он живет в нашем городе? - уточнил господин Фольссенрогг. - Да, если не переехал, - пожал плечами господин Фарник, который совершенно не понимал, чем какой-то племянник его покойной жены интересней самой Милоны. - А что за бесценные сокровища хранятся у вас, господин Локранц? - обратилась Мальвина к распорядителю выставки, который, казалось, уже подготовил смешное и ироничное замечание, которым собирался сразить Фарника. Всё-таки не стоило быть слишком жестокими с Габриэлем. - О, - Локранц сделал широкий жест, - не знаю, какими путями, но среди документов моей покойной матери я недавно нашёл карандашные наброски стопятидесятилетней давности, не меньше. На одном изображалось последнее в нашем городе рождественское шествие. Помните, то самое... Но когда никто не понял, о чём речь, Локранц не стал продолжать, замявшись. О «том самом шествии» в городе старались забыть - и, видимо, с успехом старались - столь же сильно, как и о события, омрачивших правление Альбина Троттервила-Риттера. - Удивительное, - после секундной паузы продолжил Локранц, - произведение. Все эти люди на рисунке - словно заглядываешь в колодец, где показывают прошлое. И все так выразительны: и девушка, изображающая Деву Марию, и пастухи, и прохожие, которые глазеют на шествие. - А ангелы? - поинтересовался Габриэль Фарник мстительно. Локранц воззрился на него и заговорил быстрей под удивлёнными взглядами Мальвины и господина Фольсенрогга, которым оставалось только гадать, почему Локранц так вдруг разволновался. - А второй рисунок... о, на втором рисунке изображён Троттервил-Риттер, представляете. Я видел его официальные портреты и даже дагерротип, но не сравнить с этим рисунком. Такое выразительное, живое лицо! Просто чудо, что рисунки уцелели, знаете ли. Вот что я называю сокровищами, Мальвина. Беседа длилась еще около часа, темы постоянно менялись - от выставки и Рождества, о которых говорили господин Фольссенрогг и Эдвард Аккенро, до преимуществ центральной кондитерской, которые с удовольствием обсуждали Мальвина и Освальд Локранц. Господин Фарник время от времени вставлял в разговор унылые реплики, которыми так или иначе пытался задеть то «болтуна», то «недотёпу»: они с каждой минутой, с каждым словом нравились ему все меньше. С «болтуном» выходило проще - всегда легко поддеть того, кто говорит слишком много, а потому выбалтывает лишнее, а вот «недотёпа» словно и не замечал все уколы, что только утомлял господина Фарника.