Следующая улица была освещена редкими фонарями, в их слабом желтом свете были видны сотни снежинок, летящих на землю - и из-за этого снег вдруг потерял свой серебристый покой, нет, тревога не вернулась, но внезапно обретенное равновесие снова ушло: беспорядочное, лихорадочное кружение снежинок в свете фонарей, поднимающийся ветер, пустынные улицы, темные дома, в которых лишь изредка светились окошки, - все это внушало какое-то странное желание: бежать домой и рисовать - что угодно, лишь бы мелом по черной бумаге (которой, надо сказать, у господина Фольссенрогга не было), в ушах стоял странный гул, хотя вокруг была тишина, сердце стучало все сильнее, и господин Фольссенрогг подумал: «Того и гляди, за господином Риттером отправлюсь, только точно из-за сердечного приступа. Нет, это уж слишком... спокойно, спокойно. Видели бы меня сейчас рабочие, не узнали бы». Он действительно выглядел не совсем так, как обычно: глаза блестели, взгляд никак не мог остановиться на чем-то одном - то он смотрел на снежинки в свете фонарей, то на окна, то прямо перед собой в серебристую завесу. «Все-таки это снег, - пробормотал он, - его не было уже много лет, вот он сводит с ума слегка. С чего бы еще?..»
От дома Риттеров к дому господина Фольссенрогга можно было пройти двумя дорогами: та, что длинней, шла мимо дома Аккенро, мимо парка и занимала примерно час, та, что немного короче, шла почти прямо - по одной и той же улице практически до самого дома господина Фольссенрогга и занимала около пятидесяти минут. Ее он и выбрал, пропустив на следующем перекрестке поворот налево, который вывел бы его к дому Аккенро. Улица была совершенно пустынна, горели только два или три фонаря, но так было даже лучше, решил господин Фольссенрогг, все-таки их желтоватый свет оказывал на него какое-то странное воздействие. Прогнав от себя все неясные тревоги, господин Фольссенрогг с удовольствием вспоминал свою беседу с господином Локранцом, особенно те ее моменты, которые касались рисунка с двумя ангелами - ведь любому художнику радостно слышать, как хвалят его работу, тем более, если это не пустые похвалы (Локранц же, по словам Эдварда Аккенро, никогда не хвалил просто так), а потому господин Фольссенрогг старательно восстанавливал в памяти все-все восхищенные отзывы Освальда Локранца, не боясь, что предается бесполезному самолюбованию. Образ художественного распорядителя выставки занял так много места в мыслях господина Фольссенрогга, что когда до его слуха вдруг донесся голос Освальда Локранца, господин Фольссенрогг на мгновение решил, что этот голос ему мерещится - и не на шутку испугался за свое душевное здоровье: переживания этого вечера, подумал он, могли оказаться роковыми для рассудка, не привыкшего к ним.
Нет, голос господина Локранца звучал не в воображении господина Фольссенрогга, а совершенно наяву. Господин Локранц, попрощавшись с Эдвардом Аккенро и господином Фольссенроггом, отправился к себе домой в карете, которой правил не очень-то умелый кучер: не успели они проехать и трети пути, как правое заднее колесо кареты оказалось в придорожной канаве, которую снег уже успел замести настолько, что она была совершенно невидима. Карета сильно качнулась и едва не опрокинулась. Кучер как мог подгонял лошадей, но те, чувствуя, что он им не указ, только переступали на месте, а колесо как было в канаве, так там и оставалось. Господин Локранц с трудом выбрался (вернее было бы сказать - вывалился в снег) из кареты. Вечер, который так хорошо прошел, обещал закончиться неудачно. Целый час господин Локранц то бегал вокруг кареты, то принимался ее толкать, то начинал ругать кучера и лошадей, то решал вдруг, что пойдет домой пешком, но улица была пуста, окна домов темны, фонари едва горели, а господин Локранц, надо сказать, как и доктор Робен, побаивался воров и темноты, и мысль о том, что дорога до дома заняла бы час, если не больше, расстраивала его настолько, что господин Локранц все не решался уйти и оставить кучера самостоятельно разбираться с лошадьми и каретой.