Ему впервые пришло в голову, что верность, в идеалах которой все они воспитывались и в школе, и во дворе, может, не так уж и хороша для обыденной жизни. Хорошо умереть во имя этой верности, но как жить, используя ее в качестве единственного утешения? Вдруг представилось, что все удачники, счастливчики, вообще так называемые состоявшиеся люди верны в сущности своей удаче, своему счастью, своей судьбе и предназначению и, надо думать, больше ничему другому. А те, что озабочены в основном соображениями нравственности, так и остаются при своем внутреннем совершенстве, не добившись ничего иного. Вадим чувствовал, что начинает злиться, но не мог разобрать на кого, на Севку или на самого себя.
— Так, значит, американских сигарет Шадров не курит? — уточнил Вячеслав Иванович, — ни «Мальборо», ни «Уинстон», и штанов техасских не носит, и доллары в швейцарский банк не кладет, — он вновь усмехнулся, будто бы проверяя, крепка ли еще Вадимова рука, а потом разом, без усилия прижал ее к столу: — Но ведь в ресторанах за иностранный счет гуляет?
Как ни странно, Вадим ждал подобного вопроса. То есть упоминания об их совместном сидении в «Национале», понятно, ведь большего греха он за собой не знал и не чувствовал. Правда, он не предполагал, что вопрос будет поставлен именно таким образом. Впрочем, именно в такой постановке и крылся для него выход из положения, поскольку расплачивались за обед они вместе с Севкой. Севка, конечно, по обыкновению своей широкой натуры, сам вел расчеты с официанткой, похожей на кустодиевскую купчиху, но в последний момент, склонившись как бы ненароком к Вадиму, прошептал ему на ухо:
— У тебя не найдется подкожной пятерки?
Пятерка, к счастью, нашлась, причем именно подкожная, то есть не рассчитанная ни на какие конкретные траты, как бы и не существующая вовсе, точнее, существующая, будто вещь в себе, ради некоего чувства, которое она сообщает.
— В ресторане, если вы имеете в виду кафе «Националь», — впервые почти спокойно произнес Вадим, — Шадров платил сам. — Он хотел сказать «за всех», но удержался, сообразив вовремя, что всех придется перечислять, а значит, называть Инну, быть может, каким-то чудом не зафиксированную в тот день с ними. А если и зафиксированную, то не ему первому упоминать ее имя.
— Сам платил! — чуть ли не восхитился Вячеслав Иванович — Вы в этом уверены? А что, если он сам признает, что угощал вас американец?
Вадим пожал плечами. Он очень хорошо помнил, что Чарльз-Карел даже не сделал попытки полезть за бумажником, чтобы на западный манер внести свою долю.
— Зачем Севке, простите, Шадрову это признавать? Чего не было, того не было.
Он хотел для верности рассказать о том, что добавил к Севкиному червонцу свою пятерку, но решил не дробить впечатлений и смолчал.
Между тем Вячеслав Иванович больше не улыбался, однако и не хмурился грозно, он был серьезен как человек, озабоченный решением серьезной неотложной задачи.
— Ты совершенно уверен, — вдруг на «ты» обратился он к Вадиму, — что платил твой приятель? Ты отдаешь себе ответственность, насколько важно твое свидетельство?
От того, что его обыденные слова возведены в юридический ранг, Вадим вновь испытал накат жаркой и потной волны испуга, но ответил по возможности твердо:
— Отдаю.
— А у меня есть другие сведения об этом вашем гулянии в «Национале», — зло сказал Вячеслав Иванович, — о том, за чей счет пили вы там коньячок. — Он посмотрел на часы и сильными пальцами побарабанил по столу. По этой чрезмерной, где-то уже виденной кинематографической выразительности Вадим понял, что Вячеславу Ивановичу позарез необходимо подтверждение того, будто расплачивался в «Национале» американец.
— Другие сведения, — повторил Вячеслав Иванович, еще раз взглянув на часы, подошел к двери и выглянул в секретарский предбанник. Потом вновь повернулся к Вадиму с выражением заметного удовлетворения на лице. В кабинет вошла Инна.
Всего два дня не видел ее Вадим, но по первому впечатлению за это несущественное время она изменилась больше, нежели за тот год, который Вадим провел в Читинском автобате. Какая-то особая взрослость проступила в ее облике, и это при всем при том, что Инна даже в школе выглядела вполне зрелым человеком.
Теперь же нечто отчужденно-дамское, почти высокомерное сквозило в ее взгляде, в медленных, полных снисходительного достоинства жестах, в той прямо-таки светской самоуверенности, с какою опустилась она на подставленный Вячеславом Ивановичем стул. Не спрашивая позволения, Инна достала из сумочки коробку сигарет и, как бы заранее предвидя жест Вячеслава Ивановича, чуть наклонилась к поднесенной им зажигалке.