Вдвоем с Катериной они внесли Трофимыча в переднюю, положили на диван.
Катерина раздобыла воды, достала из чемодана холщовое полотенце, что везла Василию, скоро и ладно сделала перевязку.
Трофимыч слабым голосом бормотал:
— Вот жалость какая… подбили… — Потом забылся.
— А ты нишкни… всех не побьют… там еще Василий мой… — утешала Катерина и, заметив с беспокойством заглядывающего в окно Мишу, кивнула ему:
— А ты ступай… доделывай дело‑то… Я покараулю тут.
— И то, тетя Катя, — обрадовался Миша, взял Трофимычеву винтовку и шагнул к выходу. От двери строго погрозил стоящему в углу швейцару: —Ты наших тут не обижай… Я еще вернусь.
Катерина сидела у изголовья Трофимыча, думая о Василии, Мише, бородатом солдате с улицы, о всем сегодняшнем редком, незабываемом дне.
Незадолго до полуночи «Аврора» ударила по Зимнему. Загрохотали пушки с Петропавловской крепости.
— По дворцу бьют, — перекрестился швейцар и дрожащими руками принялся затягивать окна шторами.
— Погоди завешивать‑то, —припала Катерина к окну.
…Далеко за полночь Миша привел Василия.
— Гляди и радуйся… Красная сестра милосердия. —Он показал на Катерину.
Катерина обмерла, потом, вскрикнув, кинулась мужу на грудь:
— Шивой… Вася… целый?
Василий засмеялся, обнял жену.
— Ну, Катя, поцелуемся… с праздничком тебя… каюк Временному…
— С утра до тебя добираюсь, Вася, — пожаловалась Катерина. — С ног сбилась… Я к тебе от мужиков… с поручением. Да ты проголодался, поди?
Катерина выложила на стол рыбу, хлеб.
— Те–те… А рыбка‑то знакомая, — испробовав рыбы, удивился Василий, — Да ведь это ж карп из архирейского озера. Каким это манером, Катя?
— Да уж таким. Позабрали мы озеро…
— И правильно сделали. Ну, а землю?
— И землю… Мне, Вася, лошадь с барской конюшни выдали — сытую, холеную; Лукашке, брату, плуг достался… Вот опасаемся только, как бы каратели не понаехали… В Родниках мужикам за самоуправство они такое прописали…
— Какие теперь каратели? — осердился Василий. — Мы что ж, в шутку Зимний‑то брали?
Василий поднялся, поправил усы.
— Вот что, Катя! Поедешь с Мишей домой. И Трофимыча отвезете. А я в Смольный… Там сейчас съезд начинается… рабочих и крестьян. Ленин говорить будет… о мире, о земле…
— Ленин! — всполошилась Катерина. — Мужики тоже и о Ленине просили узнать. Вася… — она льстиво заглянула мужу в глаза, — хоть бы одним глазком глянуть… какой он из себя.
— Ой, хитра, — крикнул Василий. — Где ж я тебе пропуск в Смольный достану? — Но, заметив умоляющие глаза жены, нахмурился и махнул рукой: — Давай, пошагали. Еще опоздаем…
Александр Яковлев
ВОССТАНИЕ
Весь день Акимка прожил в каком‑то восторженном полусне, не разбираясь хорошенько, что творится кругом, почему затеялся бой и нужно ли идти. Темная жажда диковинного, каких‑то чудесных возможностей и ярких приключений, что живет в душе каждого юнца, толкнула его пойти в бой. А потом ведь на Пресне шла вся молодежь. Не отставать же такому молодцу, как Акимка. Все товарищи идут, значит… И пошел!
Еще рано утром у ворот фабрики, куда сбежались напуганные ночной стрельбой рабочие, по–настоящему не проснувшиеся, на летучем митинге помощник мастера Леонтий Петрович, хмурый и серьезный, отрывисто говорил:
— Решительный день настал, товарищи! Ежели буржуи победят, пропали все наши свободы и завоевания. Все берись за оружие. Может, такого случая больше не представится. В бой, товарищи!
Те, кто постарше, молчали и хмурились, не могли, должно быть, разобраться. А молодежь отвечала решительно:
— В бой! Долой буржуев! Смерть буржуям!
Акимка привык уважать и слушаться Леонтия Петровича. Серьезный человек. Твердый. Раз говорит, — дело говорит. А главное, подраться можно… И вместе с толпой, распевая буйную «Варшавянку», Акимка пошел от ворот фабрики в клуб — записываться в Красную гвардию.
Записывались в штабе у заставы. Слово «штаб» было мелом крупно написано прямо на филенке темной входной двери.
Записывались без всяких формальностей. Незнакомый молодой рабочий в черной, смятой, как блин, фуражке, сдвинутой на затылок, с испитым серым лицом (папироса в углу рта) записывал в синюю ученическую тетрадь имена тех, кто приходил.
— Фамилия? — отрывисто спросил он, когда Акимка, с сильно бьющимся сердцем, застенчивый, будто связанный по рукам и ногам, очутился перед его столом.
— Аким Розов! — хрипло ответил Акимка.
— С какой фабрики? — опять спросил рабочий, не поднимая от тетради глаз.
Акимка сказал.
— Номер винтовки? — тем же тоном бросил рабочий.
— Чего? — спросил Акимка, не понимая вопроса.
Но на это рабочему ответил солдат, стоявший у груды винтовок, сваленных на полу здесь же, у стола.
Солдат назвал какую‑то длинную цифру и сунул растерявшемуся Акимке в руку винтовку.
— Иди к тому столу, — сказал он, показывая рукой в глубину комнаты, где у другого стола толпились рабочие уже с винтовками в руках.
Акимка, широко улыбаясь, крепко держа винтовку обеими руками, пошел. Он не чувствовал ни рук, ни ног, точно они сделались ватными, и плыл как в тумане. Ему дали какую‑то бумажку, патронные сумки из холста, пачки патронов, пояс, а потом молодой солдат, бойкий и веселый, что‑то говорил ему о затворе, о том, как надо держать винтовку, брал винтовку из его рук, щелкал затвором и все спрашивал:
— Понял, товарищ?
— Понял, — невнятно ответил ему Акимка, хотя от волнения и новизны впечатлений не понимал ни одного слова.
В углу комнаты у окна рабочие рассматривали только что полученные винтовки, заряжали их, гремели затворами, туго подпоясывались новыми желтыми солдатскими ремнями, прилаживали сумки с патронами и сговаривались, кому с кем идти. В большой комнате было холодновато, дымно и сыро. Пахло махоркой.
— Ага, и Розов с нами! — весело сказал низенький безусый рабочий, когда Акимка подошел к окну. — Записался?
— Записался, — широко улыбаясь, ответил Акимка.
Немного осмотревшись, Акимка увидел у самого окна Леонтия Петровича, перебиравшего пачки патронов. Он аккуратно, как вообще делал все, клал патроны в сумку и говорил, ни к кому не обращаясь:
— Раз на улице баррикады, то мы незамедлительно должны решить, по какую сторону баррикад мы стоим. Иль по эту сторону, иль по ту. В середке да в сторонке теперь стоять нельзя. А к буржуям мы не пойдем. Значит, и говорить много не надо. Бери винтовку и иди бить юнкеров.
— И эсеров, —добавил кто‑то насмешливо.
— Что ж, —согласился Леонтий Петрович, — если достойны, их тоже не надо миловать.
— Правильно. Поглядим теперь, чья возьмет.
— И глядеть нечего: мы победим. Это бессомненно.
Акимка был рад, что на него не смотрят. Он прислонил винтовку к стенке и начал подпоясываться и прилаживать патронные сумки. От волнения у него дрожали руки.
Между тем комната наполнялась народом. Входили все новые группы рабочих. Стало шумно. Говорили громко, нервно, будто подбадривали себя, смеялись необычным отрывистым смехом без веселости, а ходили по комнате как‑то толчками. Было ясно, что все волнуются. Три солдата, называвшие себя инструкторами, составляли из рабочих взводы Красной гвардии, отсчитывали по двенадцати человек и назначали к ним старшего. Акимку причислили во взвод Леонтия Петровича, который здесь же, в комнате, попытался поставить свою гвардию в ряд и, сдерживая улыбку, сказал:
— Ну, товарищи, у меня команды слушаться! Чтобы все в порядке было! Иначе… Строго, товарищи… Идемте!
Все, подтягиваясь, шумно вышли на улицу.
От дверей клуба по тротуару тянулась длинная очередь желающих записаться в Красную гвардию. Это пришли рабочие с лесных складов, с Прохоровской фабрики, с сахарного и гвоздильного заводов. Среди черных засаленных курток рабочих в очереди резко выделялись синие новенькие шинели трамвайных кондукторов, которые тоже записывались в гвардию. Около дверей на тротуаре и даже на мостовой уже стояла большая толпа женщин и пожилых рабочих, пришедших сюда поглядеть, как «наши пойдут воевать». Смеялись, перебрасывались веселыми шутками, грызли семечки, и все были спокойны и беззлобны, как дети, для которых порой самая смерть — забава. Только молодая женщина с остреньким худым лицом, до самых глаз закрытым черным потрепанным платком, в шубейке с вытертым и побитым молью воротником, кричала, стоя у самой очереди: