— Вернись, Овдонька! Богом прошу, вернись! Гляди‑ка, какой гвардеец нашелся! Шут гороховый!
Про детей забыл? Слышишь, Ов- донька? Домой иди!..
Овдонька, уже пожилой рабочий, с русой, свороченной набок бородой, в черной нахлобученной шапке, большой и неуклюжий, искоса смотрел на женщину, не покидая очереди.
Было видно, что он стыдится за свою жену: вот у других рабочих жены не пришли сюда ругаться.
— Иди домой, — сказал он.
— А я говорю, не пойду без тебя!
Толпа, с удовольствием слушая перебранку, все же сочувственно и немного насмешливо поддержала женщину:
— Конечно, какая уж тут к черту гвардия, ежели двое детей.
— Записываться должны молодые.
— Знамо, надо молодых. Пущай идут люди слободные…
Высокая властная старуха с суровым лицом вела за рукав к штабу парня лет восемнадцати, у которого в руках была винтовка, а у пояса — холщовая сумка с патронами.
— Иди, сейчас же отдай все назад, — сердито говорила она, — Я тебе покажу гвардию!
Парень, красный от стыда, шел, опустив голову, и сердито бормотал:
— Все равно убегу. Не сейчас, так ужо убегу.
А старуха, дергая его за рукав, грозила:
— Я тебе убегу! Ты у меня свету невзвидишь. Вояка какой отыскался!
И, обернувшись к толпе, бросила мельком, словно оправдываясь:
— Дело‑то без дураков обойдется…
Акимка испугался. А ведь и с ним то же может случиться. Придет мать, увидит — она, пожалуй, тоже хорошую гвардию задаст. Он испуганно стал осматривать толпу. Но матери, слава богу, не было. Две знакомые барышни смотрели на него и чему‑то смеялись. Акимка, будто не замечая их, подтянулся и сказал:
— Ну, товарищи, идемте скорей.
Взводы смешались. Пошли просто толпой человек в пятьдесят. Леонтий Петрович попытался было установить порядок, но потом махнул рукой:
— Сойдет…
Шли посреди улицы шумной и веселой гурьбой. А на тротуарах стояли густые толпы народа и смотрели на них. Акимка все еще боялся, что его увидит мать и заставит вернуться, но, когда прошли Кудринскую площадь и вышли на Садовую, он успокоился и пошел весело, словно его кто подбадривал. Везде было полно народа. Еще никогда Москва не казалась такой многолюдной, как в первый день гражданской войны. Шумно носились грузовые автомобили с солдатами и рабочими. Слышались крики «ура», отрывочное, нестройное пение и выстрелы, выстрелы со всех сторон…
На Садовой улице пресненцы разделились и пошли к центру города отдельными группами.
Акимка, сдвинув шапку на затылок, шел смело, с самым решительным видом. Когда проезжали автомобили с солдатами, он кричал «ура», срывал с головы обтрепанную шапчонку и отчаянно ею махал. Туго подпоясанный ремнем, подтянутый, взволнованный, он будто плыл в толпе, так легко ему было идти.
И толпа, и улицы, и эти крики «ура», и сам он — все это было таким новым, и все так изменилось к лучшему, что Акимке хотелось и петь, и смеяться от радости, хотелось сорвать винтовку и долго стрелять в воздух. Мимолетная встреча с соседом по дому, Василием Пет- ряевым, на Страстной площади не оставила в его душе никакого следа.
Только когда он отошел далеко, то подумал: «А ведь он маме скажет, что видел меня».
На мгновение стало неприятно, но потом он махнул рукой:
«Э, все равно!»
Вооруженные солдаты и рабочие собирались на Скобелевской площади, в доме генерал–губернатора — старом, желтом, со строгим, красивым фасадом. Здесь был Московский Совет, а сейчас — главный революционный штаб.
Солдаты и рабочие с винтовками в руках один за другим плотной цепочкой входили в парадную дверь, а другие выходили из двери на площадь. Акимка чуть смутился перед дверью: а вдруг его не пустят?! Он вплотную придвинулся к Леонтию Петровичу и уже вслед за ним вошел в вестибюль. И первое, что ему особенно бросилось в глаза и поразило, — это золоченые перила широкой парадной лестницы.
В вестибюле и на лестнице рабочие и солдаты двигались тесно, плечом к плечу. Винтовки качались над головами. По парадной лестнице лились два потока: один справа — вверх, другой слева — вниз. Теснясь и слегка толкаясь, преснен- цы вслед за Леонтием Петровичем стали подниматься вверх. Глухой, однообразный говор лился навстречу.
Сжимаемый людьми, в наивном удивлении полураскрыв рот, Акимка продвигался вслед за Леонтием Петровичем. Он впервые был в этом большом, красивом доме, таком таинственном, где прежде жили только князья, графы и очень важные генералы. Поднимаясь со ступеньки на ступеньку, он смотрел на лепные потолки, на белые блестящие мраморные стены, в которых отражался свет люстры.
Особенно его поразило зеркало во всю стену. В зеркале виднелось множество черных и серых движущихся фигур. Вот мелькнул Леонтий Петрович, а за ним — мальчуган в рыжем пальто, в серой потрепанной шапке, с винтовкой за плечом. Акимка с некоторым трудом узнал себя: да, это он — румяное круглое лицо улыбается… От зеркала он повернул по лестнице вверх. Вот еще дверь — белая, очень высокая, с позолоченными наличниками. И через нее вслед за другими пресненцами Акимка протискался в белый зал.
Тут, у двери, он на мгновенье остановился. Очень красивый лепной потолок, белые мраморные колонны, огромная люстра, сверкающая множеством огней, привели его в восхищение. С внезапной горячей гордостью он подумал:
«Наша взяла!»
И оглянулся кругом уже вольно, весело, уже ни чуточки не боясь, что его могут остановить и куда‑то не пустить.
Рабочие, солдаты… солдаты, рабочие… молодые, пожилые, все с винтовками и патронными сумками, а некоторые с пулеметными лентами через оба плеча, крест–накрест на груди и на спине, в шапках, фуражках, кепках… Их было больше сотни и даже, как казалось Акимке, тысячи. Все решительные, независимые, с суровыми лицами, они были как полные хозяева в этом красивом, очень большом зале. Глухой говор, точно рокот грозы, несся со всех сторон. Вокруг сияющей люстры сизым облаком медленно крутился табачный дым.
— Тише, товарищи! Тише! — прогремел зычный голос от дальней стены, — Тише! Слушай оратора!
— Тише! Тише! — покатилось по всему залу. — Да тише вы!
Говор постепенно упал.
«Что такое?» — насторожился Акимка и встал на цыпочки, чтобы лучше все видеть.
В середине зала над всеми головами поднялся солдат в серой шапке. Должно быть, он стоял на столе, — таким высоким он показался. Сдвинув шапку на затылок, он закричал:
— Товарищи! Настал решительный час! Сегодня мы начали восстание!
Грозный рокот пронесся по залу.
— Товарищи! Вчера вечером командующий войсками Рябцев и городской голова Руднев потребовали от Военно–революционного комитета, чтобы московский пролетариат и все солдаты были немедленно разоружены. Нынче ночью на Красной площади пролилась первая кровь. Юнкера хотели задержать наших храбрых двинцев, которые шли на помощь Военно–револю- ционному комитету… Несколько наших товарищей убиты в этой первой схватке на Красной площади…
На мгновение он остановился в крайнем волнении. И весь зал вздрогнул от бурных, бешеных криков: