— Ваше благородие! — обрадовался Чуркин при виде Кости Кричевского. — Поглядите, как бойко дело пошло! Спасибо вам, надоумили! Не желаете ли попробовать?!
— Спасибо, Чуркин, — отказался Кричевский. — Я лучше трубочку. Трубка вещь надежная и красивая, а эта фигля-мигля, козья нога, еще неведомо как себя покажет, верно?
— Так точно, ваше благородие! — зычно, по-солдатски крикнул будочник и услужливо растолкал простой народ, освобождая проход усталому Кричевскому.
II
Константин думал, что уже расстался на сегодня с милой княжной и никак не предполагал, что им уготована еще одна встреча, при обстоятельствах самых тяжелых и печальных.
Углубившись в исписанные неровными строками бумаги, толстой кипой громоздящиеся на его столе, он просидел до ранних сумерек и уже собрался кликнуть дежурного городового засветить лампы, стоявшие на отдельной полке в сенях у входа, чтобы не так несло керосином, как заметил вдруг странную суету и оживление вокруг. Дежурного на месте, за деревянным барьером, не оказалось, а зычный, сдерживаемый голос его слышался на крыльце.
— Макарыч, — окликнул Костя старого подслеповатого писаря, стол которого стоял у окна, — что там такое стряслось? Что за шум?
— Их благородия, господин Розенберг с господином становым приставом ведут кого-то… — отозвался, приглядываясь из-под сломанных очков, писарь. — Задержанную даму… Из благородных, кажись…
Сердце Кричевского болезненно сжалось от недоброго предчувствия. Грохнув табуретом, стуча сапогами, он выбежал на крыльцо, на которое как раз поднимался торжествующий, разрумянившийся на холоде Розенберг. За ним, невыразимо бледная, ступая твердо и решительно, мелким шагом шла Собянская княжна, потупив взор, прикрывая лицо меховым воротником, пряча зябнущие ладони в теплую муфту-ридикюль. Замыкал шествие милейший Леопольд Евграфович Станевич, несколько смущенный, философически хмыкающий в накрашенный ус.
Вся картина эта, в бело-черных тонах февральского вечера, охваченная единым взором, навсегда врезалась в память Константина Кричевского. С неприязнью увидал он чуть поодаль, за возами, массивную знакомую фигуру господина Белавина, который, по всей видимости, поначалу шел вместе со всеми, но едва лишь убедился, что княжна всходит на крыльцо полицейской части, тотчас махнул своей тростью-палицей извозчику и ретировался поспешно от греха подальше.
Растолкав праздно глазеющих городовых, Костя протиснулся к самому крыльцу и едва удержался, чтобы не протянуть приветственно руку Сашеньке, подался к ней всем телом в безнадежной попытке что-то поправить и защитить. Она вряд ли заметила его среди чужих мундиров и шинелей, хоть он стоял совсем рядом; была вся неимоверно напряжена и углублена в себя. Взявшись за кованую чугунную скобу двери, остановилась, махнув головой назад, сбросила на плечи капор салопчика так, что тяжелые, черные волосы выскользнули из-под него и разбежались по плечам, открыла всем на обозрение прекрасное юное лицо и оглянулась на покрытые пушистым инеем дерева, заборы, крыши под снежными шапками, с дымящимися трубами, на дальнюю багровеющую полоску заката, предвещающую ветреный день — все охватила огромными, недвижимыми, матовыми, темно-карими глазами. Охватила — и шагнула в душные, теплые, темные сени полицейской части, пропахшие махрой, сыромятной кожей, гуталином, мокрыми портянками и валенками городовых, которые сушили их тут же, на полатях печки, несмотря на запреты начальства. Это были последние ее мгновения на свободе.
— Леопольд Евграфович! — подавляя рвущиеся рыдания в голосе, окликнул шепотом Костя своего добродушного толстяка-начальника. — За что взяли-то?!.
— Да если б сам я знал, Константин Афанасьевич! — негромко прогудел становой пристав, озабоченно моргая маленькими, заплывшими жиром глазками. — Сами изволили пойти! Господин Розенберг, черт его дернул за язык, предложил: «Не угодно ли будет вам пройти к нам в часть для продолжения разговора и выяснения некоторых обстоятельств?». А они и ответили с княжеским гонором: «Угодно, отчего же?!». Не задерживали мы ее, упаси Бог! И что делать теперь, ума не приложу… Неприятностей не вышло бы! Все ж таки княжна!
Тем временем довольный собой Розенберг, пропустив Сашеньку вперед, в свой кабинет, поспешно, со стуком прикрыл за нею двери, точно мышеловку захлопнул, и, оставшись в большой комнате присутствия, стаскивая с плеч шинель, сказал в ответ на последние слова станового пристава: