Костлявому, сутуловатому настоятелю перевалило уже за седьмой десяток. Больше тридцати лет прослужил Рёве в этом дальнем приходе, устал и от жизни и от своих довольно скучных обязанностей. Да, пошел он не по той дороге. В молодости ему хотелось стать ученым. Старого ксендза еще и сейчас интересовали звезды, далекие миры, строение Земли, ее недра. Нередко в своих проповедях он вместо геенны огненной принимался рассказывать верующим о раскаленных недрах земного шара…
Правда, настоятель еще верил, что мир создан господом, однако научное представление о происхождении Вселенной не очень вязалось с библейским описанием этого процесса. Чем больше Реве размышлял, тем основательнее вечная материя, материя без начала и конца, вытесняла бога из сознания настоятеля. Додумавшись до этого, бедный ксендз устрашился собственных богопротивных мыслей и надолго бросил ученые книги и мысли. Реве так и не осмелился перешагнуть грань, за которой истинного католика подстерегает безбожие. И все-таки, если бы бедная Марцеле знала, что старый Реве гораздо меньше верит в бога, чем она сама!
При виде Марцеле Реве тотчас подумал о дедушке Суописе. Мудрый человек, хоть и язычник.
— Забота у меня, отец, — заикнулась Марцеле.
— Расскажи, расскажи, Суопене, что там у тебя приключилось, — сказал настоятель.
Марцеле изложила свое дело.
— А он крещен? — рассеянно справился ксендз, думая еще о старом Суописе.
— Как же без этого, отец настоятель? Ведь человек, не тварь бессловесная.
Ксендзу полагалось бы выяснить, был ли ребенок у первого причастия, ходит ли к исповеди, знает ли молитвы, но тут он вспомнил, как старый Суопис однажды доказывал, что Земля живая и с ней даже можно разговаривать… Ишь мудрец!..
Марцеле между тем рассуждала о своей двоюродной сестре. Она обвиняла и в то же время оправдывала мать Ромаса:
— В городе живет, муж высокое место занимает…
— Я до него доберусь, все равно доберусь до этого мудреца! — шутливо погрозил пальцем ксендз.
— До кого, отец? — испугалась Марцеле.
— Доберусь, говорю, до вашего старого деда. Я ему покажу — бога нет! Тоже выискался язычник!
Марцеле облегченно улыбнулась. Каждый раз, встречая ее, настоятель твердил одно и то же, но, когда добирался до старого Суописа, всегда пускался с ним в нескончаемые споры. Старики подолгу говорили о звездах, доказывая каждый свое.
Реве прошелся по комнате. Марцеле встала:
— Как же быть, отец настоятель? Можно?
— А-а! — Ксендз так резко остановился перед нею, что Марцеле попятилась. — Приводи, дочь моя, приводи. Таинство миропомазания укрепляет в вере, Христос возьмет отрока под свою опеку.
Реве отошел к окну. Ну вот, опять он обращает в истинную веру еще одного язычника. А сам? Он усмехнулся чуть-чуть грустно. Тяжелый долг. Но так уж устроен мир. Всякому свое. Ксендз должен оставаться ксендзом.
Марцеле вышла из костела довольная. Ах, как славно, как красиво: двое из их семьи — как ангелочки!..
Ромас выясняет отношения с богом
Ромас постепенно свыкался с мыслью, что они с Алпукасом поедут на бирмавоне. И все-таки иногда ему становилось не по себе: пионер — и в костел. В школе им объясняли, что бога нет, что религия — это сплошной обман. И на пионерских сборах говорили. Не верил в бога отец, мать тоже отвыкла от костела и лишь изредка заглядывала туда. Когда Ромаса одолевали такие мысли, мальчик восставал против теткиной затеи, становился колючим, как репей.
Но проходило немного времени, и его решимость ослабевала. Алпукас уедет, а ты торчи один целое воскресенье! В лес не пускают, на стройку тоже. Сидеть дома осточертело. А в костеле, говорят, будет красиво и, главное, самому ничего делать не нужно. Постоишь там, и все. И прокатиться неплохо. Как в тот раз, когда за сеном ездили…
Его мысли уносились куда-то далеко, и Ромас так и не мог принять твердого решения. Вот Алпукас — он совсем не ломает себе голову. Мать сказала, что нужно, — значит, нельзя иначе. Знай себе радуется, что попадет в местечко. В конце концов, не все ли равно, куда они поедут? Важно, что накатаются досыта.
Мальчики часто разговаривали о предстоящей поездке. Однажды Ромас спросил:
— А что это такое — бирмавоне?
Алпукас пожал плечами:
— Откуда я знаю? Говорят, епископ мажет лоб каким-то маслом и дает новое имя.
— Имя?
— Но это не для того, чтобы называть, — успокоил Алпукас. — Так просто, понарошке. Меня будут звать Ксаве́рас, а тебя — Алои́зас.
Они посмотрели друг на друга и покатились со смеху.