Литовский крестьянин вовсе не так богомолен, как кажется. Веками принуждали его склоняться перед церковью, обещая ему за это царство божье на том свете, но в душе он оставался равнодушным к религии, практичным и осмотрительным. Озабочен он был гораздо больше своими земными трудными делами, чем далекой загробной жизнью.
Ромас и Алпукас куда охотнее остались бычка площади потолкаться среди людей, но уже поздно было об этом думать. В костеле Марцеле сразу подвела их к группе детей, доставленных сюда, будто на выставку, разморенных от духоты, переминающихся с ноги на ногу в новых ботинках, которые большинству вдруг стали тесны.
Сначала было интересно. Ромас незаметно озирался, изучая высокие своды, расцвеченные витражами стрельчатые окна, вознесенную над головами, словно гнездо аиста, резную кафедру, стены, украшенные картинами. «Как не рухнет такой костел? — размышлял он. — На чем держится потолок? Дом — это ясно: там внутри стены, балки, а здесь ничего нет… Какая лестница нужна, чтобы добраться до середины свода? По пожарной, пожалуй, долезешь. А красиво: синий свод усеян желтыми звездочками, как небо… Нет, на небо не очень похоже. Если бы потемнее и звезд погуще, ну, тогда еще, может быть, походило бы на ночное небо, когда смотришь на него через прореху в крыше гумна… Жаль, заделали дыру. Теперь не видно ни неба, ни звезд…»
Откуда-то сверху лилась музыка органа — то торжественная, то протяжная и грустная. Пока Ромас глазел по сторонам, он как бы не слышал этих звуков. Но потом музыка захватила его. Мысли разбежались, улетели куда-то далеко-далеко; знакомые лица, предметы всплывали в памяти и исчезали, растворяясь во мгле.
Было жарко, душно, а орган все гудел и гудел, баюкая, усыпляя. Ромас перестал соображать, где он, зачем пришел. Мальчик уже ничего не чувствовал, ни о чем не думал…
Но вот обнаженные головы задвигались, словно дохнуло ветерком. Дети стали строиться. Через весь костел вытянулась длинная вереница ребят. Кто-то больно наступил Ромасу на ногу, кто-то подтолкнул его, дернул за пиджачок, снова толкнул. Мальчик очнулся. Ах да, он в костеле… Но зачем это дети строятся? Что они будут делать?..
Впереди показался епископ — высокая раздвоенная шапка и длиннющая серебряная клюка — в окружении ксендзов и молодых прислужников. Ромасу было видно, как епископ подходит к каждому ребенку, протягивает над его головой руку, что-то бормочет, смазывает лоб и легонько ударяет по лицу.
Так вот оно, бирмавоне! Тут нужно не только стоять и ловить галок. Он понемногу начал догадываться, что за этим обрядом кроется нечто большее, чем говорила тетка. Значит, и ему надо падать на колени, и его епископ намажет, и его ударит по лицу… Ромас понял, что его провели, и мальчика охватило негодование.
На его плечо опустилась чья-то тяжелая рука и стала подталкивать вперед. Он обернулся. Сзади стоял Керейшис, выбранный ему в отцы. Какой он отец? У Ромаса свой папа. Что бы он сказал, увидев Ромаса в костеле? А что сказали бы учителя, товарищи?.. Ведь он пионер!
А он сейчас должен стать в ряд; рука епископа нависнет над его головой, потом начертит крест на лбу. К чему все это? Ромас внезапно взбунтовался. Он стоял, как изваяние, окостеневший, плотно сжав губы. Недоверие к обряду, робкое сопротивление, сомнения, уже давно закравшиеся в его душу, разом вылились в решительный протест. Ромас повернулся, стряхнул с плеча руку Керейшиса, исчез в толпе.
Тот и ахнуть не успел.
Марцеле, увидев, что Керейшис стоит один и кого-то высматривает среди детей, все поняла. У нее опустились руки. «Ах, бессовестный! Стыд-то какой!.. Что люди скажут?» А Керейшис, смущенно покачав головой, отошел в сторону.
Теперь он был не нужен.
Дети находят первого преступника
После окончания церемонии Марцеле с Алпукасом вышли из костела. Ромаса они нашли возле ограды. Задрав голову, он глядел на ворон, круживших над колокольней, столетними липами и кленами.
Лицо Марцеле все еще горело от стыда, и женщина не смела поднять головы, чтобы не встречаться взглядом со знакомыми. И, хотя никто не заметил, что случилось, ей казалось, все осуждающе смотрят на нее. А мальчик, должно быть, и сам не понимает, что натворил. Его лицо так безмятежно, глаза такие невинные и ясные, что Марцеле не стала упрекать племянника. Она только глубоко вздохнула и сказала:
— Пойдемте, дети.
Людской поток вынес их за ворота. Они пересекли опустевшую площадь и свернули на главную улицу, в самом конце которой бурлил базар.
Дети шли впереди и о чем-то говорили, что-то показывали друг другу, смеялись. Марцеле смотрела на них — резвых, беззаботных, — и сердце расстроенной женщины понемногу оттаивало… Досада прошла, и сейчас ей было только грустно.