Первыми весть о Брузгюсе принесли в дом дети:
— Дедусь, знаете? Брузгюс вернулся!
— Сегодня утром! — добавил Ромас.
— Кто вернулся? — поднялся из-за стола лесник.
— Брузгюс… Говорят, он ни при чем.
— Ха, ни при чем! Как так — ни при чем? — Дедусь рылся по карманам и не мог найти табакерку.
— Вы точно слышали? — усомнился отец.
— Точно, точно, — уверяли мальчики. — Все только о том и говорят.
Лесник постоял посреди избы, потом схватил с крюка фуражку и быстро вышел. В окно было видно, что он направился по тропинке к Керейшису.
Старик принялся расспрашивать детей, но они больше ничего не знали: вернулся, и всё тут. Им самим не терпелось разузнать поподробнее об этом деле. Но у кого? В доме стали ждать возвращения отца. Ребята каждые пять минут выскакивали во двор, взбирались на крышу погреба — посмотреть, не идет ли обратно.
Лесник пришел спустя добрый час, который показался ребятам вечностью. Пришел, сел на лавку и вымолвил одно слово:
— Вернулся!
Все молчали. Дети не решались приставать к отцу с расспросами. Так уж повелось в семье. Можно надоедать матери, можно клянчить что-нибудь у деда, но при отце лучше помалкивать.
Помолчав, лесник развел руками:
Как там было, сам черт не разберет. Забулис заходил, клянется, что Брузгюс невиновен. Дескать, своими глазами видел, как он в то воскресенье возле дома болтался. А Керейшис опять же на дыбы: мол, никто другой, как Брузгюс. Только-де не умеют за него взяться. Спустить бы с него шкуру, говорит, в момент признается.
— А с Брузгюсом им не довелось потолковать? — осведомился старик. — Что он сам поет?
— Да вот, говорит, отпустили как ни в чем не повинного.
— А сапоги, а шкура? Как они очутились у Брузгюса?
— Это и у меня не выходит из головы, — помолчав, произнес лесник. — Где он их взял? Сапоги сапогами — мог купить или украсть, тут не разберешь, но шкура вся изрешечена дробью… Ясное дело, застрелил косулю.
Тут отец спохватился, что сказал слишком много, и кинул взгляд на детей:
— Вы у меня смотрите никому ни слова!
— Мы и так ни слова, чего нам болтать.
— Дом, детки, домом остается, — добавил дедушка. — Здесь обо всем можно говорить, а на люди выносить незачем.
— Что-то тут нечисто, — рассуждал отец. — Отпустить-то отпустили, но тем дело не кончится, я этого так не оставлю. Или я их, или они меня. Если до завтра не получим никаких известий, оседлаю Гнедка и махну в район. Мне и в лесничество надо, заодно справлюсь. Их там не подтолкни — они опять заснут. Браконьерам только того и нужно, чтоб никто их не тревожил.
— А что ж, возьми да съезди, — поддержал старик. — Я за тебя обойду участок.
— Ладно… — согласился лесник.
Когда он вышел, дети вцепились в старика:
— Дедусь, значит, не Брузгюс убил оленя?
— Может статься, и не он.
— А кто же тогда?
Происшествие с новой силой всплывало в памяти. Уверенность в том, что виновник найден, уступила место новым сомнениям, размышлениям, всевозможным догадкам: кто мог это сделать, почему вернулся Брузгюс, неужто желтые сапоги Зуйки так-таки ничего и не значат?..
Были заброшены развлечения, игры, Циле. Даже фарфоровый чертик, с таким трудом добытый Алпукасом, потерял значение. Не кто иной, как они спугнули браконьера. Пускай больше никто в глаза не упрекает, но все думают: если бы не мальчишки, браконьер давным-давно сидел бы за решеткой. И Ромас с Алпукасом снова приняли твердое решение: помочь изловить преступника. Но что предпринять для этого?
Под вечер, сидя на приступке клети, они уже в который раз перебирали последние события. Алпукас злился:
— Зуйка в тех самых желтых сапогах разгуливает, у Брузгюса нашли шкуру убитой косули — и вот те на: невиновны! Посадить бы в тюрьму, небось сразу бы признались как миленькие. Но только в тюрьму за оленя не сажают. Наверное, оштрафуют, и все.
— Тюрьма что, — перебил Ромас. — Если бы и сажали. Сидишь себе и в ус не дуешь. В старину преступники легче сознавались. Не признается — сразу за руки подвесят, разложат костер и поджаривают пятки.
Алпукаса передернуло. Он вспомнил, как однажды ходил с отцом в кузницу и нечаянно наступил на горячий лемех. Ой, и болела же тогда нога!
— А то еще, — продолжал Ромас, — если не хочет признаваться, заливают кипящий свинец в глотку.
— Какой свинец?
— Обыкновенный.
Алпукас ужаснулся:
— Ведь человек умереть может!
— И умирали, а что ты думаешь!
— Так как же мертвый признается?
Ромас призадумался.
— Наверное, когда умирал, так не признавался. Где уж там признаваться, если неживой.