Щека болела.
Старик похлопал Ромаса по плечу:
— Вот это я понимаю! Если и болит, терпи. Ты же мужчина!
Ромас улыбнулся. Он уже почти не чувствовал боли и даже гордился — пчела ужалила, а он не жалуется.
Алпукас почти завидовал, что беда приключилась не с ним, а с Ромасом…
На лес, на поля и луга медленно наползали сумерки. Было по-прежнему тепло, только чуть посвежело после дневной духоты. Все вокруг посерело, словно затянулось дымкой. В полутьме там и сям замерцали огоньки — один, другой. Но их было мало, как звезд в этот ранний вечер. В деревне летом редко где зажигают огонь. Люди рано ложатся и рано встают.
Ехали молча… Хорошо было ехать так. Кругом тишина… Лишь в придорожной траве что есть мочи трещали неугомонные кузнечики, пофыркивала лошадь да изредка чиркало колесо по задку телеги: шши-и-рк, шши-и-рк… Видно, чека отошла.
Вдруг Алпукас вскрикнул:
— Смотрите, смотрите, душа пруссака!
Все, как по команде, повернули головы в одну сторону, и только Ромас озирался, не зная, куда смотреть. В полукилометре от дороги, возле обрыва, виднелся старый, заброшенный завод, где когда-то выжигали известь, а потом якобы стали являться призраки. Рассказывали, что вскоре после первой мировой войны откуда-то взялся в деревне немец. День-деньской он таскался по полям, что-то копал, вынюхивал… Приглянулся ему каменистый бросовый участок. Купил его пруссак, поставил там завод — печь, склады, — понанимал рабочих и давай известь выжигать. Поначалу дело шло на лад, а потом пласты известняка неожиданно кончились, пруссак обанкротился и повесился в своем подвале. Там его и нашли в одно прекрасное утро.
Со временем люди и думать забыли о пруссаке. Но вот уже после второй мировой войны ребятишки, шнырявшие по заводу, заметили, что дверь в подвал привязана изнутри. Просунули нож, перерезали веревку, вошли и… с воплем бросились наутек. Под низким потолком опять висел человек. На этот раз повесился пьяница Меде́шюс, который пропил все добро, а когда гулять уже было не на что, наложил на себя руки. Там его и зарыли. Вскоре люди начали поговаривать, что на заводе нечисто. Одни видели, как по крыше катится белый ком (это мечется пруссачья душа), другим являлся призрачный столб (это бродила неопохмелившаяся душа Медешюса).
— Где, где душа, почему я не вижу? — допытывался Ромас.
— Да вон, где усадьба чернеет, в сторону от нее, — показывал Алпукас.
Но, как ни всматривался Ромас, как ни таращил глаза, ничего не увидел.
— Уже сгинула, черти уволокли, — объяснил Алпукас.
— Э, бабушкины сказки, никаких привидений не бывает! — отмахнулся Ромас.
— Как это не бывает! — вспылил Алпукас. — Собственными глазами видел. Вылетело комом белое такое, а потом вытянулось, туда-сюда покачалось и сникло, будто вилами пропороли.
— Люди сами повыдумывали всяких призраков, — доказывал Ромас. — Уж если кто-нибудь умер, так умер, больше его не увидишь, как ни старайся.
— Кого-нибудь, может, и не увидишь, а наши мертвецы не простые, наши — висельники. Это совсем другое дело. Они будут являться, пока веревка не сгниет, не рассыплется прахом, вот.
— А кто там живет, возле завода? — поинтересовался Ромас.
Он узнал усадьбу, которую утром показала ему издали девочка, приходившая за солью.
— Кто? Да Керейшис же. Мы его встретили в лесу, с собакой.
Ромас больше ни о чем не расспрашивал. Значит, Керейшис — отец Циле. Интересно, приходила ли она? Если приходила, то конечно, не нашла его. Когда теперь она опять придет?..
Ночь на сеновале
Циле все-таки пришла. Пришла не с пустыми руками — она принесла долг, да еще с лихвой: полный стакан соли вместо половины. Это было кстати. У Суописов тоже кончилась соль, а сходить в магазин было все недосуг.
Ромас с Алпукасом играли на дворе. Вчера и третьего дня они ездили с отцом и дедушкой на луга. Но сегодня погода хмурилась, и мальчикам пришлось уступить место Марцеле и Юле — еще не все сено было уложено в копны. Им поручили смотреть за домом и маленькой Натале.
Занятие, конечно, неважное, не то что возить сено, и ребята коротали время как придется. Сначала обстреливали камнями ворота гумна, потом играли в прятки, а когда и это наскучило, притащили длинную доску, перекинули через козлы и давай качаться.
Тут-то и явилась Циле. Она зашла в избу и, никого не застав, направилась к ребятам.
— Соль принесла, куда пересыпать? — спросила девочка.
— В со-лон-ку-у! — протянул Алпукас, отталкиваясь ногами от земли и взлетая вверх.
— А где она, ваша солонка?
— Хо-хо-хо, со-ло-он-ка-а! — вскрикивал Алпукас. — Оближи по-осу-у-ду, ко-то-р-ра-я-а соленая, та и со-лон-ка-а!..