Надо было прекратить этот противоестественный разговор. Лунич. кашлянул.
— Вечно вы сбиваете меня, уводите в сторожу от дела. Вот, подпишите.
— Я сбиваю?
Ладо внимательно посмотрел на Лунича и, не читая, расписался на каждой странице. Лунич насторожился.
— Вы не прочитали протокол и расписываетесь. А вдруг там ошибки, неточности, вдруг я записал с намерением исказить факты?
Ладо сдержанно улыбнулся, потом расхохотался.
— Господин ротмистр, да что с вами? Я ведь знаком с типографским делом. Я читал, когда вы записывали.
«Хватит! — про себя сказал Лунич. — Хватит!» За каждым поступком Кецховели ему начинает чудиться скрытый смысл. Надо же было вообразить, что он стал ему доверять! Оскорбить бы, унизить Кецховели, доказать бы ему, что он наивен, смешон, что среди его сторонников, революционеров есть такие же грязные подлецы, какие всегда были, есть и будут в этом гнусном мире.
— Вы верите в людей, так ведь? — вкрадчиво спросил Лунич.
Ладо кивнул.
— И уже совсем, надо думать, доверяете своим единомышленникам? А ведь зря вы так доверчивы — среди них есть предатели.
Ладо передернуло. Лунич торжествующе ухмыльнулся.
— Помните обыски, которые я несколько раз, начиная с марта, производил в вашей камере? Ну, хотя бы тот, когда я нашел у вас стихотворение «Новая Марсельеза», открытое письмо от Виктора Бакрадзе и ваше письмо к брату? Или когда у вас было обнаружено письмо, имеющее отношение к комитету РСДРП? Вы не задумывались над тем, почему вдруг производились обыски?
— Один из ваших друзей, кто именно, я не имею права сказать, постоянно информирует управление о ваших действиях, переписке и тому подобное.
— Вы лжете, — сказал с отвращением Ладо.
— Клянусь честью офицера.
— Я вам не верю.
Лунич, ухмыляясь, смотрел на Ладо. На самом деле, несмотря на все усилия, Луничу и Лаврову так и не удалось установить личность человека, который время от времени подбрасывает под двери Дебиля или присылает по почте анонимные письма, написанные азбукой Морзе, и сообщает всякого рода новые сведения о Кецховели. Был ли то политический враг или личный ненавистник, но во всяком случае, сведения обычно оказывались достоверными. Если это личный враг, то за что он ненавидит Кецховели?
Лунич посмотрел в глаза Ладо, но не заметил в них ни страдания, ни огорчения. Кецховели ему не поверил и снова взял над ним верх.
Лунич резко встал и позвонил в колокольчик. Дверь открылась. На пороге появился конвоир.
— Уведите арестанта, — приказал Лунич. — До свидания, господин Кецховели.
Ладо поднялся и вышел из комнаты. Солдат зашагал за ним, осторожно прикрыв дверь.
Лунич сложил протокол в папку и направился к смотрителю тюрьмы Милову.
— Ну как, ваше благородие, — спросил Милов, — скоро закончите следствие?
— Следствие закончено. Я передаю дознание прокурору судебной палаты. Разве что появятся какие-либо новые материалы… А вы все жаждете скорее избавиться от Кецховели?
— Еще бы! — Милов вздохнул.
— По должности вашей, — сердито сказал Лунич, — вы обязаны быть более строгим. Почему вы не применяете к нему дисциплинарные взыскания — лишение пищи, постели, темный карцер, наконец?
— Арестанты поднимут бунт.
— Я на вашем месте нашел бы вполне законные причины для наказания, — сказал Лунич, с пренебрежением поглядывая на Милова. — Скажите ему что-либо такое… словом, выведите его из себя и… Впрочем, это ваше личное дело. Скажите мне, пожалуйста, нет ли среди ваших арестантов телеграфиста или человека, владеющего азбукой Морзе?
— Насколько мне известно, нет.
— Поинтересуйтесь, если вас это не затруднит. Честь имею. И подумайте о моем совете насчет Кецховели.
Лунич вышел, звякнув шпорами. На душе у него было муторно. Допустить такую дичайшую оплошность — выболтать Кецховели об анонимном осведомителе! Поразмыслив, Кецховели может передать эти сведения своим, они скорее жандармов докопаются до автора писем. Одна надежда, что Кецховели ему действительно не поверил.
Ладо медленно шел по коридору.
— Вы не расстраивайтесь, господин, — услышал он голос конвоира, — перемелется, мука будет.
— Я просто задумался, братец, — сказал, оглянувшись, Ладо. — Чего мне расстраиваться? Мне моя дорога ясна.
— Вот и хорошо. Дай бог, сбудется, что задумали. Ладо почувствовал, как в груди у него потеплело.
— Спасибо, дорогой.
Камера одиночка
За окном сразу стемнело. Лишь над горой Давида небо оставалось прозрачно-синим. Цвета, как голоса, бывают веселыми, сердитыми, тоскливыми, энергичными и равнодушными. Синева над горой была длительно печальной.